Алексей Гаврилович Венецианов

И вот сейчас, в середине лета 1825 года, Крылов уже живет в доме Венецианова на Васильевском острове, где оказался уже не первым. Год спустя после первой встречи с Крыловым, летом 1824 года, в том же Теребенском монастыре Венецианов повстречал юного представителя мещанского сословия тверского городка Бежецка Алексея Тыранова. Его старший брат Михаил, сочлен калязинской артели, участвовал в выполнении большого заказа для архимандрита, а Алексея, пришедшего к брату пешком из Твери, пристроили растирать краски. Сделав порученное, мальчик садился в сторонке и рисовал. В этих самодеятельных пробах Венецианов сразу разглядел, по его словам, «способности необыкновенные» и взял мальчика к себе в ученики. Так и случилось, что, отправляясь в Петербург с первыми своими работами деревенского цикла, Венецианов был не один. С ним ехал в столицу и его ученик Тыранов. Прибывший в Петербург летом 1825 года Крылов оказался «на хлебах» учителя уже третьим; в мае по просьбе императрицы Марии Федоровны Венецианов взял из находившегося на ее попечении Воспитательного дома глухонемых Александра Беллера, сына кучера-курляндца. Теперь у него уже трое живущих дома учеников. Число их будет с годами расти и расти. А общее количество учившихся у него домашних и приходящих учеников к концу его наставнической деятельности обозначится внушительной цифрой — около семидесяти.

Не было и грана противоречия в том, что Венецианов, противник по многим статьям академической системы воспитания художников, мечтал о звании профессора. Он открыл в себе счастье дарить свое умение другим. Он прикоснулся к искусу наставнической работы. Он желал из «самодеятельного» учителя превратиться в узаконенного. Он мечтал о большем: что ему, облеченному высоким званием профессора, удастся хоть сколько-то оживить, переиначить, приблизить к новым требованиям сегодняшнего дня уже устаревшую и стареющую окончательно на его глазах преподавательскую академическую систему. Надо еще сказать, что учительство получило огромное значение и для собственной творческой деятельности Венецианова: уча, он учился сам, проверял себя строго и беспристрастно. В автобиографии, в принятом тогда обыкновении говорить о себе в третьем лице, он пишет: «Чтобы более утвердиться в пути, который избрал тогда для себя Венецианов, путь же этот состоит на твердом основании перспективы и подробнейшем внимании натуры, — Венецианов начал брать к себе на своем содержании бедных мальчиков и обучать их живописи по принятой им методе, которая состояла в том, чтобы не давать копировать ни с чего, а прямо начинать рассматривать натуру в прямых геометрических линиях, для чего у него первым началом был куб, пирамида, цилиндр, конус и проч.»

Теперь, кажется, ничто больше не держало Венецианова с семьею в столице. Сделано последнее необходимое — Крылов и Тыранов его хлопотами получили билет на право посещения рисовальных классов Академии. Они на время останутся тут, в доме Гилмора. Венецианов же теперь уже не то что знакомой, а, кажется, наизусть выученной дорогой мчит в дорогое Сафонково. Он истосковался по деревенским просторам, по тишине молчаливых полей. После года, проведенного в каменных застенках города, глаз жаждет приволья широких горизонтов. И еще — ему нетерпеливо хочется поскорее окинуть свежим взглядом первый в своей жизни опыт работы на открытом воздухе, который он сделал еще в прошлом году, но показать на выставке не рискнул и даже не брал с собою в Петербург, — картину «Спящий пастушок».

Глава шестая

Вот, наконец, он в своей мастерской. Берет в руки небольшой холст. Сняв очки, приблизив глаза вплотную к нему, придирчиво всматривается в каждый мазок. Как по волшебству, возрождаются в нем чувства, владевшие им в те солнечные летние дни прошлого года. Охвативший его тогда с особенной силой новый оттенок чувств — лад с самим собой и с миром, любовь к тихой, неброской красоте здешних мест — заставил его выйти из комнат, еще раз вглядеться в лежащие окрест поля и перелески, поднять глаза к широкому небу, словно куполом бережно прикрывшему землю. Сейчас он сам видит: в этой первой попытке написать человека в окружении, в мирном согласии с природой еще много неловкого. Фигура пастушка вышла слишком велика. И очень все же заметно, что мальчик не просто естественным образом спит, а прилег к дереву и крепко зажмурил глаза по просьбе художника. Да я левая ладонь, доверчивая раскрытость которой так понравилась Венецианову, оттого, что пастушок долго держал ее в одном положении, чуть утратила в простодушности выражения. Но пейзаж, пейзаж решительно удался.