Алексей Гаврилович Венецианов

Нам остается лишь разделить высокую оценку академиков. Мы находимся в более выгодных условиях для понимания достоинств венециановского автопортрета. Ведь мы знаем — было две работы маслом, сделанные до того: полуученический портрет матери и несколько неловкий, далекий от совершенства портрет Бибикова. Последний создан всего пять лет назад, трудно поверить, что между этими работами лежит довольно небольшой для освоения тонкостей масляной живописи временной промежуток. По-видимому, Венецианов, прежде чем прикоснуться к холсту, долго вынашивал замысел. Знакомая с детства привычка учиться «вприглядку» с годами перенеслась и в творчество: он был способен «вприглядку» не только изучать натуру, природу, не закрепляя увиденного на бумаге. Он, кроме того, умел мысленно и, вероятно, весьма детально приложить, «примерить» на тот или иной мотив соответственный способ его воплощения. Итак, с первоочередной задачей Венецианов справился блестяще. Он не помещает свою фигуру в центр, как это сделал в упомянутом портрете Иванов, нарушив равновесие форм. Венецианов сдвигает фигуру влево ровно настолько, чтобы добиться идеальной пластической гармонии. У Иванова рука с блокнотом еле «втискивается» в картину. У Венецианова руки с палитрой и кистью свободно располагаются в незатесненном пространстве, они существуют в портрете как нечто равноценное, равноглавное с лицом в образной ткани холста. Лицо исполнено духовной жизни. Напряжение творчества так велико, что, кажется, едва не прорывается наружу в каком-либо бурном жесте, движении. И только спокойствие, как устойчивая черта характера, заставляет, крепко сжав рот, сдержать порыв, не пустить его вовне, а, напротив, запрятать в глубине души. Глаза, которые сквозь сильные очки кажутся особенно большими, устремлены прямо в глаза зрителю. Смотрят пристально, изучающе, взыскующе. Этот взгляд настолько активен, что рождается невольное ощущение, словно с тебя пишет сейчас портрет этот строгий художник. Против воли, глядя на портрет, хочется подтянуться, сделаться чище, лучше. В столь настойчивой силе нравственного воздействия проявляется та грань жизненности, которой еще почти не знало русское светское искусство (в древнерусской живописи эти качества присутствуют неизменно), демократизм, который был как бы позабыт с тех пор, как умер автор замечательных портретов Петра I и «Портрета гетмана» Иван Никитин. В репрезентативных портретах человек освобождался от всего будничного. И лишался свойственных только ему черт. Как в возвышенной оде классицистического поэта. Но к началу нового века и публика, и творцы начали ощущать усталость от пышной велеречивости. В 1802 году Ермил Костров, обращаясь в письме к Державину по поводу оды «Фелица», где тот, по его словам, первым «дерзнул в забавном русском слоге о добродетели Фелицы возгласить», говорил:

Наш слух почти оглох от громких лирных тонов,
И полно, кажется, за облаки летать…
Признаться, видно, что из моды
Уж вывелись парящи оды;
Ты простотой умел себя средь нас вознесть!

Сколько бы ни придерживались академики привычных, общепризнанных постулатов, но и они не могли не ощущать нарождающейся в обществе потребности в простоте. Они почувствовали, что Венецианов слышал, ощущал нутром эту жажду общества и утолял ее…