Александр Одоевский

«Призванный им Одоевский вошел в кибитку Раевского и, оставаясь у входа, сказал на его холодное приветствие солдатскую формулу: «Здравия желаю вашему превосходительству!» Раевский сказал ему: «Вы желаете участвовать в завтрашнем движении: я вам это дозволяю». Одоевский вышел, и я не верил ушам своим и не мог понять, насмешка ли это надо мною или следствие их прежних отношений? Наконец, такого тона не принимал ни один генерал с декабристами. Оказалось, что все это произошло от рассеянности Раевского, которому показалось, что я именно прошу его позволения Одоевскому участвовать в движении. Так, по крайней мере, он меня уверял. Я побежал к князю Одоевскому и объяснил ему ошибку. Вероятно, я говорил не хладнокровно. Это его тронуло; мы обнялись, и он дал слово мне беречь свою жизнь…»

Одоевский обещал это товарищу, но тоска не покидала его.

Не стало слышно его звонкого смеха; он грустил не на шутку и по целым дням не выходил из палатки.

Экспедиция между тем закончилась.

Часть отряда покидала лагерь… Нарышкин и Лорер уезжали в Керчь, а затем в Тамань.

— Саша, поехали с нами! — умолял Одоевского Лорер.

— Нет, Николай Иванович! Я остаюсь здесь искупительной жертвой, — отвечал Александр.

— Прошу тебя!..

Он упорствовал.

Пред ним стояло лицо умершего отца… Ушел из жизни человек, любивший его и горячо любимый им.

Лорер был в отчаянье.

«…Чтобы отдалить хоть несколько минут расставания, Одоевский сел с нами в лодку и пожелал довезти нас до парохода. Там он сделался веселее, шутил и смеялся…»

Смех был сквозь слезы.

Лорер видел это.

— Еще не поздно, Саша, перевезти твои вещи! — уговаривал он. — Едем с нами!

— Нет, милый друг, я остаюсь!

Решение его было окончательным.

Лорер поднялся на палубу последним и тут же оглянулся…

«Лодка с Одоевским отвалила от парохода, я долго следил за его белой фуражкой, мы махали платками, и пароход наш, пыхтя и шумя колесами, скоро повернул за мыс, и мы наглядно расстались с нашим добрым, милым товарищем. Думал ли я, что это было последнее с ним свидание в здешнем мире?..»

Через несколько дней из лагеря уезжал поручик Тенгинского полка Попандопуло.

— Ты будешь в Прочном окопе, Эммануил, — сказал ему Одоевский. — Передай письмо рядовому Назимову.

Грек свое слово сдержал. Последнее письмо Александра дошло до его друга. Письмо горькое, полное тоски и душевного потрясения…

«Лагерь при Субаши, 21 июня 1839 г.

Мой милый друг, Михаил Александрович! Я потерял моего отца: ты его знал. Я не знаю, как я был в состоянии перенести этот удар, — кажется, последний: другой какой бы ни был — слишком будет слаб по сравнению.

Все кончено для меня. Впрочем, я очень, очень спокоен. Мой добрый, нежный отец попросил перед кончиной моего портрета. Ему подали сделанный Волковым. «Нет, не тот», — сказал он слабым голосом. Тот портрет, который ты подарил ему, он попросил положить ему на грудь, прижал обеими руками — и умер. Портрет сошел с ним в могилу. Прощай, мой друг; обнимаю тебя от души и желаю тебе более счастья, гораздо более, нежели сколько меня ожидает в этом мире. Ты впрочем (я уверен) будешь счастливее меня.

Нарышкин и Лорер лечатся в Тамани. Н. А. Загорецкий и Лихарев тебе кланяются. Мы все еще в Субаши. Еммануил Еммануилович Попандопуло все расскажет тебе: а мне не до него. Я спокоен, — говорить — говорю, как и другие, но когда я один перед собою или пишу Друзьям, способным разделить мою горечь, то чувствую, что не принадлежу к этому миру. Поздравляю тебя с галунами. Мой сердечный поклон тезке моему, Александру Ивановичу. Обнимаю тебя от всего сердца, и желаю тебе счастья и всех успехов возможных, равных как и Александру Ивановичу. Прощай еще раз.

Твой Александр».

Михаил Александрович мог его понять. Он знал отца. Прошел июнь. Одоевский терпеливо сносил все тяготы солдатской службы. Но старый камердинер его Курицын все тревожнее поглядывал на барина. Потух его интерес к жизни, закрылась для других душа…

В скором времени часть отряда перебралась в устье реки Псезуапсе, где началось строительство форта Лазаревского. Переехал сюда и Одоевский с друзьями.

Стояла страшная жара, от которой не спасали ни морская вода, ни пожелтевший до времени лес. Солдаты рубили деревья, рыли под сваи обожженную землю.

Загорецкий высох и потемнел лицом. У Игельстрома ввалились глаза. Одоевский на свою участь не жаловался. Жара не спадала…

Небольшое отступление для справки из «Военного — сборника»: «При возведении форта Лазаревен, 24 марта 1839 г. в гарнизоне его была составлена 4-я мушкетерская рота Тенгинского полка в количестве 200 солдат и соответствующим числом унтер-офицеров.

К 1 января 1840 г. в ней оставалось налицо 108 солдат и 15 унтер-офицеров; остальные умерли…»

Одоевский с мужеством переносил все тяготы службы. В сознании его не потухал образ умершего отца. Он неудержимо манил к себе Александра…

Я разлучился в колыбели
С отцом и матерью моей,
И люди грустно песнь запели
О бесприютности моей…