Александр Одоевский

Александр предстоящей схватки не страшился. Опасности его не пугали. Он думал о том, что половина жизни позади — и что же? От литературы и друзей оторван, мир движется вперед мимо него… Он в нем — сторонний наблюдатель. Кавказ, бои, солдатская лямка… Просвета нет.

— Что-нибудь случилось, Саша? — к нему подошел Загорецкий. — Не заболел ли?

— Задумался, Николай! Не зря ли прожита жизнь наша? Искали свободы, счастья, равенства… А в результате? Поражение?.. Крушение всех идеалов и каторга?

Загорецкий опустил голову.

— Не надо об этом, Александр! Подобные мысли приходили и ко мне, но я отгонял их. Не ко времени они пока. Поживем — увидим!.. А сейчас идем спать! Назавтра нелегкое дело…

Ранним майским утром с флагманского корабля «Силистрия» ударил выстрел. Он возвестил о приготовлении десанта. По приказу капитана П. С. Нахимова на воду были спущены лодки.

— По местам!..

Одоевский шел к берегу вместе со всеми. Над головой его летели ядра, прибрежный лес с треском валился, как скошенная трава.

На твердую землю Александр выпрыгнул одним из первых. Слева с пистолетом в одной руке и с трубкой в другой выбирался по мелкой воде генерал Раевский. Справа с ружьем бежал Николай Лорер.

Впереди шли стрелки…

— Алла-а!..

Из леса высыпала группа конных убыхов. Страшно гикая и размахивая блестевшими на солнце шашками, они бросились на десант. Толпу увлекали два предводителя, скакавшие на белых лошадях.

Первая цепь стрелков замешкалась.

— Братцы! — закричал генерал Кошутин, командовавший колонной. — За мной!..

Перекрестившись, он повел свой батальон навстречу неприятелю в штыки.

— Огонь! — неторопливо скомандовал Раевский.

Три легких конных орудия, стоявшие возле командующего и прикрывавшие колонну, ударили по горцам картечью.

Пыл их умерился, однако не до конца.

Свита Раевского, увидев близко врага, заколебалась. Командующий спокойно раскуривал трубку. Обнажив штыки, в атаку пошли навагинцы.

Одоевский мельком увидел Нарышкина, почерневшего от пороха и гари, бегущего рядом с моряками.

«Осторожнее, Миша!» — мысленно пожелал он товарищу и еле увернулся от горской шашки. Пришлось вскинуть ружье.

Убыхи бежали. К Раевскому подвели коня.

— С победой, друзья! — поздравил он войска.

На правом фланге стрельба еще не прекращалась. Одоевский пошел по направлению выстрелов.

Лорер стоял с Загорецким возле ветвистого дерева. Нарышкин, держа ружье наперевес, стрелял.

— Ты все палишь, Михаил?

Нарышкин провел ладонью по лбу.

— Слава богу, все мы, кажется, живы!

— Пойдем в лагерь! — сказал Лорер.

Закинув за спину ружья, они направились к берегу.

— Ваше благородие!

Нарышкина догнал его повар.

— Что случилось?

— Самовар готов. Я расстелил у моря скатерть.

— Спасибо.

Через некоторое время возле них стали собираться участвовавшие в деле офицеры. Они пили крепкий душистый чай и рассказывали друг другу интересные боевые эпизоды.

— У тебя порван мундир! — сказал Одоевскому Лорер.

— Еле увернулся от сабли, — нехотя ответил Александр, глядя на бьющиеся о берег волны.

Одержанная победа не радовала его. На земле вповалку лежали раненые солдаты. Наблюдать за их мучениями, слышать их стоны было тяжело.

— Что, братцы, приуныли? — К отдыхавшим офицерам подошел адъютант Раевского, капитан Пушкин. — Прошу почиститься, господа, и принять бодрый вид. О нашем достославном десанте пишут картину!

Стоявший со Львом Пушкиным молодой смуглый юноша покраснел и, пряча за спину испачканные в краске руки, представился:

— Иван Константинович Гайвазовский!

— Прошу любить и жаловать! — сказал Пушкин.

И вот случилось худшее, что он мог ожидать… К Одоевскому пришла весть о смерти отца. В это время его навестил один из образованнейших офицеров Кавказского корпуса, Григорий Иванович Филипсон: «…Я нашел его в горе: он только что получил известие о смерти своего отца, которого горячо любил. Он говорил, что порвалась последняя связь его с жизнью; а когда узнал о готовящейся серьезной экспедиции, обрадовался и сказал решительно, что живой оттуда не воротится, что это перст Божий, указывающий ему развязку с постылой жизнью. Он был в таком положении, что утешать его или спорить с ним было бы безрассудно…»

А сделать что-то нужно было! Слишком Филипсон уважал Одоевского, как боевого товарища, как поэта, как человека, пострадавшего за светлые идеалы, коим сам в молодости сочувствовал. Григорий Иванович решился сделать то, что было в его силах.

Он тотчас изменил диспозицию: 4-й батальон Тенгинского полка оставил в лагере, а в словесном приказании поставил частным начальникам в обязанность под строгою ответственностью не допускать прикомандирования офицеров и нижних чинов из одной части в другую для участия в предстоящем движении…

Но и Александр не сидел сложа руки.

Вечером Одоевский упросил своего полкового командира перевести его задним числом в 3-й батальон, назначенный в дело…

Тогда Филипсон пошел к генералу Раевскому «и просил его призвать к себе князя Одоевского и лично строго запретить ему на другой день участвовать в действии…».

— Почему? — спросил командующий.

Филипсон объяснил.

— Хорошо! — сказал генерал. — Вызовите его ко мне!