Александр Одоевский

…От бурь и горя вдалеке,
В уютном мирном уголке
Ты празднуешь ли день священный,
День, сердцу братьев незабвенный?
Моих друзей далекий круг!
Воспомнит ли в сей день священный,
В день сердцу братьев незабвенный,
Меня хотя единый друг?..

…А Пушкин в этот день был не один. Собрались его лицейские товарищи: Дельвиг, Илличевский, Комовский, Яковлев, Тырков…

Он лично записал протокол собрания, который после веселья, вина и воспоминаний закончил четверостишием:

Усердно помолившись богу,
Лицею прокричав ура,
Прощайте, братцы, мне в дорогу,
А вам в постель уже пора.

Он собирался в эту ночь уехать в Тверскую губернию, в Малинники, к Вульфам. Лицейские друзья ушли, и тогда он сел за стол. Ибо вино не принесло веселья: уста смеялись — душа печалилась. Она кровоточила и укоряла его, рождались в ней горькие строки… Нет, не забыть ему друзей, томящихся сейчас в хладной Сибири! Нет, не забыть ему далекий свет: бесценного Пущина и милого Вилю! Простите меня, друзья, благословляю вас и призываю к мужеству! Только оно может спасти вас за тюремными затворами!..

Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.

Несчастью верная сестра,
Надежда в мрачном подземелье
Разбудит бодрость и веселье,
Придет желанная пора[10].

Над Петербургом — ночь. Грохотала по мостовой чья-то запоздалая карета, и снова тихо, только пламя одинокой свечи, стоящей на столе, чуть колеблется в неловких порывах ветра да скрипит гусиное перо…

Он обязательно пошлет стихотворение в Сибирь, пошлет Муравьевой с верной оказией. Пусть передаст и мужу и его друзьям. Дойдет письмо! Должно дойти…

Любовь и дружество до вас
Дойдут сквозь мрачные затворы,
Как в ваши каторжные норы
Доходит мой свободный глас.

Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут — и свобода
Вас примет радостно у входа,
И братья меч вам отдадут.

Письмо заколесило по бескрайним русским дорогам…

Грибоедов был на пути в Тегеран. В Тавризе он основательно застрял. Задерживали дела, беременная жена и нежелание ехать…

«Отъезд мой в Тегеран был отсрочен по случаю отсутствия самого шаха из столицы, — писал он в Петербург. — Теперь хочу прибыть туда несколькими днями прежде его. Но не думаю, что там будет обильное поприще для дипломатической деятельности, потому что он и его министерство спят в сладком успокоении и все дела с Россиею, с Турциею и Англиею поручены Аббас-Мирзе…»

Настроение у него было отвратительным, воспоминания давили, мучили дурные предчувствия…

Мы молоды и верим в рай, —
И гонимся и вслед и вдаль
За слабо брезжущим виденьем.
Постойте!.. Нет его! угасло! —
Обмануты, утомлены…
И что ж с тех пор? — Мы мудры стали,
Ногой отмерили пять стоп,
Соорудили темный гроб
И в нем живых себя заклали.

Он думал о своих друзьях, двух Александрах: Бестужеве и Одоевском.

Он им пытался помочь…

…Александр Бестужев жил еще в Якутске. Занимал половину маленького деревянного домика, летом пропадал на охоте, читал редкие здесь газеты и книги, тосковал без братьев, находившихся в Читинском остроге…

«Я сижу с книгами и мечтами. Любуюсь морозными астрами на слюдяных окошках и редко купаюсь в здешних туманах, т. е. сижу сиднем, как Илья Муромец», — сообщал он на Кавказ брату Петру.

А скоро и сам оказался там.

Служба рядовым на Кавказе быстро погасит вспыхнувшие было надежды. Все придется испытать ему: унижения, болезни, гибель друзей…

«В 1829 году я был на могиле нашего незабвенного Грибоедова и плакал, как дитя — я был один… Что этот человек хотел сделать для меня!.. Он умер, и все пошло прахом».

А затем смерть Пушкина, и новая панихида…

…Зима в Чите в 1828 году выдалась жестокой. Земля промерзла, и «государственные преступники» работали большей частью в помещении: мололи на ручных мельницах ржаную муку.

Занятия в «каторжной академии» продолжались.

Александр по-прежнему читал лекции об отечественной словесности, занимался с Андреем Розеном русским языком, писал стихи, стараясь ободрить тех, кто упал духом, поддержать в них верность прежним свободолюбивым идеям и надежду на перемену судьбы…

И товарищи были благодарны ему за это.