Одоевский посещая петербургские театры, интерес к которым в последнее время усилился и у захандрившего было Грибоедова. Он же расшевелил и Жандра, засидевшегося в своей Военно-счетной экспедиции близ Синего моста. Жандр с удовольствием вспоминал об этом времени:
«Мы… принимали в театре самое горячее участие, мнение наше имело вес… И он (Грибоедов. —
Куда уж забавнее! Съездив развеять тоску к князю Шаховскому, плодовитому драматургу, Грибоедов, как ни странно… влюбился. Не то чтобы очень, а все же кольнуло что-то под сердцем при виде милого личика и стройной талии Катеньки Телешовой…
Одоевский боялся за своего брата. Шутка ли — быть соперником самого геперал-губерпатора Мплорадовича!
— Будь осторожней, Александр! Кстати, ты знаешь, что Паскевич сделан генерал-адъютантом?
— Дошел слух, — иронически отозвался Грибоедов. — Ну как прошел ваш смотр?
— Генерал Воинов, новый корпусный командир, остался доволен. Прошли — справа по одному, на две лошади дистанции — всем полком. А затем повзводно, шагом и рысью.
— Возле дворца, где удавили предыдущего русского императора?
— Да. в манеже Михайловского замка, — искоса Глянув на потемневшее вдруг лицо Грибоедова, ответил Одоевский. — Мы шли без кирас, они не были еще готовы и будут иметь почти римскую форму.
— Эх, Саша! Друг мой сердечный! — вздохнул Грибоедов. — Как молод ты еще и беспечен. Почти римскую форму, говоришь? — переспросил он и, сняв очки, рассмеялся. — Вояка!..
— А что? — Одоевский надулся, но, не выдержав, тоже звонко расхохотался.
В последнее время служба изрядно тяготила его.
Товарищ Александра по полку, корнет граф Лаваль, внезапно захандрил, начал уединяться и часто рассуждать о смерти.
— Володя, что с тобой? — спрашивал его Одоевский. — Я тебя совсем не узнаю.
— И не спрашивай! — отмахивался тот.
Учившийся в Швейцарии, воспитанный секретарем отца, либералом Карлом Воше, он постоянно рассуждал о тщете благородных начинаний в России и о ее разительных контрастах: многомиллионное богатство отца и матери, урожденной Козицкой, с одной стороны, и нищета принадлежавших их семейству двенадцати тысяч крепостных крестьян — с другой.
— Отчего так?..
Одоевский не находил сразу ответа. Подобные вопросы неоднократно приходили и к нему.
— Чем мы лучше этих несчастных, с рожденья обреченных на жалкое прозябание? — вновь спрашивал Лаваль.
— Не знаю, Владимир!
— То-то же! — Граф криво усмехался и через минуту просил: — Не сходишь ли за меня в караул? Ей-богу, неважно чувствую себя, к тому же… — он чуть смешивался, — к тому же, слишком претит мне пребывание в этом дворце, воздух коего пропитан духом разврата, деспотизма и утонченной лести.
— Ты полагаешь, мне дворцовый караул приятен? — отвечал Одоевский, но выручить друга соглашался.
Мог ли он тогда предположить, что вскоре, 20 апреля 1825 года, измученный сомнениями и тоской, Владимир Лаваль решится на самоубийство, которое неожиданностью своей и нелепостью потрясет все его семейство. Единственный сын, наследник… И долго будет помнить смерть своего младшего брата, его сестра Катрин, бывшая замужем за князем Сержем Трубецким, тем самым «неудавшимся диктатором», кого впереди ждут годы сибирского изгнания.
На донесении министра внутренних дел императору Александру I о происшедшем событии А. X. Бенкендорф напишет, что причиной самоубийства молодого Лаваля было его «вольнодумство».
Александра смерть друга заставит о многом задуматься.
«В конце 1824 года познакомился я с А. А. Бестужевым. Я любил заниматься словесными науками: это нас свело…»
Свели Одоевского с Бестужевым не только науки, но и общие друзья.
Грибоедов боялся за брата. О решительном образе мыслей своих друзей он был осведомлен, сочувствовал им и зная о цели, к которой вели их замыслы, но нередко спорил о способах осуществления переворота: «Сто прапорщиков хотят изменить весь государственный быт России». А возможно ли это без участия народа?..