Александр II

В свое время пришел Мандт и в очередной раз выслушал больного. В нижней части правого легкого был тот зловещий шум, который уничтожил все сомнения и все надежды. Потрясенный доктор взглянул на осунувшееся, впервые небритое лицо императора и увидел на нем не только болезненную бледную желтизну, но и страшную усталость и отрешенность от всего. Ему доводилось видеть такое, и он знал, что это значит.

Мандт вышел в прихожую и на вопросительный взгляд наследника молча покачал головой.

– Все… – сказал он неожиданно дрогнувшим голосом.

– Доктор, – у наследника были красные глаза, но голос тверд. – Непременно уговорите его на совершение таинства. Пойдите.

Мандт вернулся в комнату.

– Ваше величество…

– Да? – открыл глаза Николай Павлович. Он приставил к уху слуховую трубку и поднял глаза на доктора.

– Один человек просил передать вашему величеству проявление его преданности.

– Кто такой?

– Это Бажанов.

– Я не знал, что вы знакомы.

– Мы познакомились у одра великой княгини Александры Николаевны.

И тут страх увидел Мандт в глазах императора. Страх и растерянность.

– Скажите же мне, разве я должен умереть?

Мандт помолчал.

– Да, ваше величество.

– Что вы нашли вашими инструментами? Каверны?

– Нет. Начало паралича.

Голова больного откинулась на подушку, и встревоженный доктор схватил его руку. Пульс бился по-прежнему. Лицо царя не дрогнуло. Он молчал и широко открытыми глазами смотрел в потолок.

– Как у вас достало духу высказать это мне так решительно?

– Вы сами, ваше величество, два года назад потребовали сказать вам правду, если настанет та минута. Такая минута настала. У вас есть несколько часов… Я люблю вас, ваше величество! – вдруг вырвалось у него.

Николай молчал, потом шевельнулся.

– Благодарю вас. Переверните меня в другую сторону, лицом к камину.

Мандт повернул тяжелое тело и остался в ногах больного, держась за холодную дужку кровати. Ветер завывал за плотно задвинутыми шторами.

– Позовите ко мне моего старшего сына, – приказал император. – И не позабудьте известить остальных детей, только императрицу… пощадите.

– Батюшка! – воскликнул Александр, с порога бросившись к отцу. Он упал на колени возле кровати и схватил обеими руками странно тяжелую, неповоротливую руку отца. Рука была холодна. Оба молчали. Со спины наследник ощущал жар камина, а от кровати тянуло страшным холодом… и он заплакал.

– Не плачь, – неожиданно спокойно и внятно сказал Николай Павлович. – Что ж тут поделаешь… Мне хотелось принять на себя все трудное, все тяжелое. Хотел оставить тебе царство мирное и устроенное. Бог судил иначе… Служи России!

Также в полном сознании император исповедался и приобщился Святых Тайн, благословил детей и императрицу.

– …Иду теперь молиться за Россию и за вас. После России я вас любил более всего на свете…

Шел третий час ночи, но во дворце никто не спал. В коридорах и на лестницах испуганные, встревоженные люди куда-то спешили, бросались друг к другу с одним вопросом и шепотом передавали все новые страшные подробности. В мрачной полутьме дворца, слабо освещенного немногими стенными свечами, сгущалась тревога.

Большой вестибюль со сводами рядом с комнатами императора был полон придворными: статс-дамы и фрейлины, высокие чины двора, министры, генералы, адъютанты ходили взад и вперед или стояли группами, «безмолвные и убитые, словно тени», – вспоминала позднее Тютчева.

У кровати императора в эти часы собралась вся семья. Николай Павлович благословил всех детей и внуков, с каждым говоря отдельно, несмотря на свою слабость. Вошла запыхавшаяся Елена Павловна.

Умирающий привычным движением провел по ее лицу и сказал шутливым тоном:

– Bonjour, Madame Michel…

– О, государь!

– Stop machine…

Ясность сознания и твердость духа не покинули Николая Павловича в эти последние минуты. Он велел позвать графа Орлова, графа Адлерберга, князя Василия Долгорукова и простился с ними. Цесаревичу поручил проститься за него с гвардией и со всей армией, особенно с геройскими защитниками Севастополя:

– …Скажи им, что я и там буду продолжать молиться за них, что я всегда старался работать на благо им… Я прошу их простить меня.

В пять утра он продиктовал депешу в Москву, в которой простился со старой столицей; велел телеграфировать в Варшаву и к прусскому королю, напомнив тому завещание его отца никогда не изменять союзу с Россией. Он даже приказал собрать в залах дворца гвардейские полки с тем, чтобы после его последнего вздоха могла быть принесена присяга. К концу длинной ночи доложили о курьере из Севастополя.

– Эти вещи меня уже не касаются, – сказал Николай Павлович. – Пусть передаст депеши сыну, ему…

– Государь, – тихо сказала на ухо Александра Федоровна. – Наши старые друзья хотели бы проститься с тобой: Юлия Баранова, Екатерина Тизенгаузен и… Варенька Нелидова.

Он понял и с мягкой признательностью, но и усталостью взглянул на жену.

– Нет, дорогая, я не должен ее видеть. Скажи ей, я прошу простить меня. Я молился за нее, пусть и она молится за меня… Оставьте меня все.

Все это время Александр был рядом и держал руки отца в своих.

Вошел Мандт.