Александр II

Природная его доброта вкупе с многолетней усталостью породили благодушное отношение к внутренним делам, которыми он занимался скорее по инерции, основное внимание уделяя дипломатии. Только Валуев и брат Константин решились напомнить ему о высоком звании Царя-Освободителя и тем всколыхнули природную гордость и самолюбивое упорство в достижении поставленной цели. Невзгоды последних лет не испугали его, но охладили к преобразованиям. Не они были его целью, а благо России. Теперь же оказывалось, что с некоторым успокоением в обществе возможно вернуться к недооконченным реформам. Так уверял Лорис.

Беда Александра Николаевича состояла в том, что он всегда оставался в одиночестве. Не было у него верной «правой руки», первого министра, каким был Ришелье во Франции, а в России Меншиков. В разные годы разные люди вставали рядом с престолом, но вскоре и уходили.

Ярким примером мягкотелости царя стало оставление в правительстве Льва Саввича Макова, снятого с должности министра внутренних дел. Маков находился в приятельских отношениях с генерал-адъютантом Рылеевым (своим соучеником по кадетскому корпусу), который имел при дворе особое влияние не только в силу поста коменданта главной императорской квартиры, но и благодаря особому доверию со стороны княжны Долгорукой. Таким образом, сообщали друг другу шепотом в салонах, «выскочке Макову» специально придумали министерство почт и телеграфов, выделив его из состава МВД. За Львом Саввичем осталась прекрасная министерская квартира на Большой Морской и не менее прекрасный оклад в 26 тысяч рублей в год. Лорис был недоволен, но ничего поделать не мог.

Глава Верховной комиссии не завидовал Макову, но опасался влияния этого беспринципного человека на государя, ибо в руках Макова оставалась перлюстрация писем, которой государь придавал немалое значение и с которой очень считался.

Правду говоря, Александр Николаевич никому не верил. Почти никому. В юные годы он увидел, как царя обманывают из страха, из корысти, из лучших побуждений, но всей правды никогда не говорят. Он с этим сжился, иногда с изумлением обнаруживая вполне искренних людей (если они не излагали неприятные вещи). А потому часто обижал людей скрытностью и подозрительностью, видимым лицемерием и переменчивостью мнений. Даже верный Милютин, не раз порывавшийся оставить пост министра, но не решавшийся из-за установившихся личных отношений с императором, даже он втайне судил царя строго, считая, что Александру II недостает «твердости убеждений и железной воли» того же Петра Великого.

Что верно, то верно, Александр Николаевич не умел и не хотел ломать судьбы миллионов людей, кнутом загоняя их в «новую Голландию». Не железом и кровью пытался укрепить государь страну, а любовью. Использовав полицейские и административные строгости, он вполне убедился в ограниченности их воздействия.

Да, признаться, и сердце его к ним не лежало. По воспоминаниям всех без исключения близко знавших его людей, был Александр Николаевич благодушен и кроток, мягкость его сердца была широко известна. Этот наполовину немец по крови, ощущавший Европу как свой родной дом, отгороженный от народа стенами дворцов и тысячами чиновников, в немалой степени был пропитан тем неопределенным и таинственным русским духом, который двигал и мужиками-пахарями, и солдатами, и молитвенниками-монахами, и хитроватыми купцами, и удалыми разбойниками из темной чащи. И необъяснимо здравой логике трезвые доводы отметались одним хотением, многосложные расчеты рушились от твердой воли, а необходимость планомерного и методичного устроения дел откладывалась «на потом» в надежде, что все как-нибудь образуется. Сколько всего разного перемешалось в нашем герое – честность и снисхождение к чужим грехам, простота и мелочное тщеславие, искренность сердца и блуд, смелость и наивные страхи, непритворная вера и компромиссы с совестью – вот уж действительно широкая натура. Впрочем, вернемся к занимавшим государя планам.

Подсказанный братом и Валуевым и поддержанный Лорисом путь возобновления законодательных работ в развитие его реформ был ему по сердцу. Правда, полного согласия все ж таки не было, но спорные вопросы можно было обсуждать и решать к обоюдному удовлетворению.

Наконец, была и личная причина, побуждавшая императора вернуться к реформам, и ее верно почувствовал Лорис-Меликов. В обстановке начавшихся преобразований в государственной жизни намного легче будет провести коронацию Кати. Так он думал, но когда решился посоветоваться с Сашкой Адлербергом, встретил неожиданный протест.