Александр II

В своей жизни и государство и человек не раз проходят через рубежный перекресток, редко сознавая распутье и редко задумываясь о правильности и необратимости выбора, влекущего за собою неисчислимое множество последствий. Такой выбор был перед Александром Николаевичем. Рискнем утверждать, что двигали им преимущественно не экономические и политические, а нравственные побуждения, заставившие среди массы доводов за и против предпочесть путь освобождения. С колебаниями и сомнениями, со страхом, но и с надеждой и верой он пошел этим путем. Сознавал ли в полной мере Александр поворотное значение своего решения, которое мог принять только он (а мог и не принять!), от которого его сейчас отделял только росчерк пера? Он ведь остался таким, каким сформировался в юности – честным, искренним, ленивым, самолюбивым, добрым, влюбчивым… Но что за дело истории до человеческих слабостей? Она выбирает личность, взваливает на нее историческое деяние и судит после: потянул или нет. Александр потянул. Что бы ни было потом, он уже свершил свое дело в жизни и в истории. Теперь наступал черед народа.

Внутреннее убранство собора было до мелочей знакомо Александру. Резной, узорчатый иконостас, высокие массивные колонны, надгробия предков, отца и матери… «Молитвою любви и надежды напутствует тебя Россия», – сказал ему в день коронации митрополит Филарет… А если Корф прав? Если завтра возникнет анархия и начнется распад империи?… На все Божья воля. Александр необъяснимо знал, что он не только помазанник Божий, но и орудие в руках Его.

В гулкой пустоте собора он вдруг услышал позвякивание шпор своих адъютантов. Они замерзли в тонких сапогах. Пора возвращаться.

Отказавшись от саней, он вновь мерным шагом пошел через длинный мост с редкими тусклыми фонарями. Поднятый бобровый воротник шинели надежно укрывал от ветра, но когда Александр оглянулся, влажный и холодный ветер с размаху ударил в лицо. Громада крепости, темные силуэты стен, бастионов, фонарь над Нарышкиным бастионом, высокий шпиль, ярко освещенный луной. Там рядом цари и преступники, там средоточие России, ее главный нерв.

Он вдруг увидел рядом бравую рожу полицейского, стоявшего возле фонаря. Тот бодро вытянулся, прижав руку к козырьку каски.

А на другой стороне Невы протянулся Зимний дворец, как живое тело, нежное, уязвимое, родное, со слабостями и грязнотцой. Редко где горели окна. Чаю бы горячего с ромом…

Знал бы кто, как трудно ему бороться со всей страной и с самим собою, и что тяжелее… Он давно осознал, что за начатые перемены приговорен с обеих сторон, и приговор обжалован не будет. Можно лишь попытаться отсрочить приведение его в исполнение. Отец был слаб, но и мудр в том, что не решился на проведение освобождения. Отныне жизнь императора напрямую оказывалась связанной с начатыми реформами, освобождение было лишь началом.

Что скрывать? За всеми внушениями, сомнениями и колебаниями, переменчивостью решений и противоречивостью намерений стоял жестокий конфликт между любовью к жизни и долгом.

Александр любил жизнь во всех ее проявлениях, он знал в полной мере ее радости и умел ценить их и наслаждаться ими. Но бремя царское, возложенное на него пять лет назад в Московском Успенском соборе, обязывало к иному, хотя бы за этим иным и таился топор палача.

Мудрено ли? Он был человек, хотел просто жить, такое простое и естественное желание. Но он же был и Помазанником Божиим и не мог бросить возложенный на него тяжкий крест ответственности за Россию. Это мучительное раздвоение, выбор между спасением жизни и души терзал постоянно. Многие мемуаристы отмечали странный, загадочный взгляд государя тогда и после. А ему было очень трудно.

Утром 19 февраля Александр Николаевич с семьей был у обедни в малой дворцовой церкви. Затем, как обычно, в комнатах императрицы пили чай, завтракали. Дети были молчаливы, чувствуя волнение взрослых.

Отставив пустую чашку, Александр бросил на стол салфетку и пошел в свой кабинет. Мария Александровна быстро перекрестила его. Она вполне понимала значение принятого им решения, важность и опасность его. И как покойная свекровь в декабре 1825 года, была готова в полной мере разделить с мужем-государем всю чашу испытаний, какая выпадет. Только бы этого захотел Александр…

Александр Николаевич прошелся по просторному кабинету. Позвонил и послал камердинера с приказом вновь открыть малую церковь и посмотреть, чтобы туда никого не пускали, даже священника.

Он медленно пошел следом за камердинером и, по рассказам очевидцев, пробыл в церкви двадцать минут. Вышел необычно скорым шагом и направился в кабинет.

Там сел за стол, на котором были приготовлены все бумаги, и стал их подписывать. Тридцать пять раз ему пришлось поставить свою подпись: Александр. Крупное А с широким росчерком и мелкие другие буквы, росчерк наверху и внизу. Положил гусиное перо на подставку (позже оно было передано в Московский Исторический музей) и откинулся в кресле – вот и все.

Бумаги с фельдъегерем были отправлены к государственному секретарю Буткову.