Александр II

– Пейте хоть весь, – сказал поручик. В голосе его послышались слёзы.

– Спасибо, поручик… Ах, как хорошо!.. Славно – хорошо. Я люблю это… мысли проясняет… Бегут мысли, как зайцы на облаве… И хорошо… Спасибо.

Князь протянул руку с флягой, но ослабевшие пальцы не удержали, и фляга упала в снег.

Князь закрыл глаза и забылся в пьяном сне.

XXXV

Дни раненых и больных свивались в длинную и однообразную вереницу. Время шло, и незаметно, как-то вдруг наступила весна, пришло тепло, потом стало и жарко, и вот уже июнь на исходе – поспели фрукты: урюк, чёрная слива, абрикосы, груши, дыни, и появился первый золотистый, янтарный виноград. Греки носили фрукты в корзинах к госпиталю и продавали раненым.

У деревни Амбарли был расположен госпиталь для выздоравливающих. Повыше, на горе, над деревней, стоял лагерем лейб-гвардии Литовский полк.

В деревне – узкие, кривые улочки, часто стоят каменные дома. Чадно пахнет пригорелым бараньим жиром, ладанным дымком, кипарисом и розовым маслом. На улицах возятся черномазые неопрятные дети, кричит привязанный осёл, и женщина в тёмной чадре задумчиво и печально смотрит большими глазами сквозь прорези чадры на бродящих по улице солдат.

Над деревней, поближе к лагерю, есть каменный уступ, как бы природный балкон над морем. На нём лежат мраморные глыбы. Сюда, особенно под вечер, когда повеет прохладой, собираются выздоравливающие из госпиталя. Они садятся на камни и долго, часами смотрят вдаль.

Сказочная, невероятная, несказанная красота кругом. Вот оно – синее море! Море – океан детских сказок. И на нём – Царьград – тоже город-сказка, знакомый с детских лет.

Константинополь внизу, как на ладони… Он лепится по кручам перламутрового россыпью домов, золотых куполов, иглами минаретов, прихотливо прорезанный морскими заливами. Море за ним, подальше вглубь, такого синего цвета, что просто не верится, что вода прозрачная. Кажется, нальёшь в стакан – и она будет, как на медном купоросе настоянная. В извилине залива Золотой Рог – вода мутно-зелёная – малахитовая. Эта игра прозрачных красок, белые гребешки волн, то и дело вспыхивающие по морской дали, так чарующе прекрасны, что нельзя вдосталь налюбоваться на них.

По заливу и проливу снуют каюки, белеют паруса и взблёскивают вынимаемые из воды мокрые вёсла. Недвижно стоят корабли в паутине снастей, и чёрный дым идёт из высокой трубы парохода…

По другую сторону пролива в сизой дымке, точно написанные акварелью с гуашью, розовеют оранжевые горы азиатского берега. Оливковые рощи прилепились к ним голубовато-зелёными нежными пятнами. Дома Стамбула кажутся пёстрыми камушками. Вправо синий простор Мраморного моря, и на нём, в лёгкой дымке тумана, в белой рамке прибоя, видны розовые с зелёным Принцевы острова.

Князь Болотнев и Алёша сидели на длинном желтоватом куске мрамора. Болотнев был в больничном белье и лёгком офицерском плаще, накинутом на плечи. Левая нога была у него забинтована большим бинтом ниже колена и торчала круглой культяпкой. От бинта шёл прелый, пресный запах заживающей раны. Алёша только что оправился от тифа. Его свелые, льняные волосы, так красиво вившиеся на Балканах, были коротко острижены и блестели золотистым блеском на исхудавшей розовой шее.

– Князь, если сказать, если осознать, что всё это, что мы видим теперь перед собою, вся эта несказанная красота –  н а ш а… Нами завоёванная. Русская… Тогда всё можно простить и забыть, – говорит Алёша. Его голос звучит неровно и глухо. Он волнуется. – И мёртвых, и страдающих оправдать… И всё, что мы пережили на Балканах… И ту страшную ночь, когда мы брали пушки… Всё будет ясно и всё оправдано… Кровь пролита недаром… Всё это –  н а ш е!..

Алёша помолчал, вздохнул и с неизбывной тоской сказал:

– Князь, почему мы не вошли победителями в Константинополь?

– Не знаю, Алёша, не знаю…