Александр I и Наполеон

Падение Москвы, по воспоминаниям очевидцев (государственного секретаря А.С. Шишкова, его преемника В.Р. Марченко, поэта Г.Р. Державина), «навело немалый страх» на жителей Петербурга: «Все были в крайней тревоге, собирались и укладывались уехать, неизвестно куды». Дворяне и чиновники, «кто мог, держали хотя бы пару лошадей, а прочие имели наготове крытые лодки, которыми запружены были каналы». Готовились к эвакуации Сенат, Синод, Монетный двор и обе статуи Петра Великого. Дворянские круги ругали Кутузова как «слепого и развратного старика» и обвиняли самого царя, причем не только в Петербурге. Вел. княгиня Екатерина Павловна 6 сентября написала царю из Ярославля: «Взятие Москвы довело раздражение умов до крайности <…> Вас во всеуслышание винят в несчастье империи, в крушении всего и вся, в том, что вы уронили честь страны и свою собственную <…> Предоставляю вам самому судить о положении вещей в стране, где презирают вождя».

Тот месяц, пока Наполеон был в Москве, стал для Александра I едва ли не самым тяжким месяцем всей его жизни. Даже после Тильзита он не чувствовал себя таким униженным, одиноким и презираемым. Но, к чести его, царь нашел в себе силы противостоять всем нападкам и страхам. Помогла ему в этом и «боговдохновенная книга» — Библия, — которую отныне и до конца жизни он пристрастился читать каждый день, утром и вечером. Сестре он ответил 16 сентября спокойно, с достоинством: «Вспомните, как часто в наших с вами беседах мы предвидели эти неудачи, допускали даже возможность потери обеих столиц, и что единственным средством против бедствий этого жестокого времени мы признали только твердость. Я далек от того, чтобы упасть духом под гнетом сыплющихся на меня ударов. Напротив, более чем когда-либо, я полон решимости упорствовать в борьбе, и к этой цели направлены все мои заботы».

Александр не поддался и тому давлению, которое оказали на него сторонники мира с Наполеоном. Их возглавлял вел. кн. Константин Павлович и поддерживала мать-императрица Мария Федоровна, которые толкали царя к миру по-семейному неотвязно. О том же просили царя чуть не на коленях трое самых влиятельных в его окружении сановников: всемогущий уже тогда А.А. Аракчеев, канцлер империи Н.П. Румянцев и министр полиции А.Д. Балашов. Царский двор, за малым исключением, и почти вся бюрократия стояли за мир. Наполеон знал об этом и ждал в Москве, что со дня на день Александр вступит с ним в переговоры. Царь, однако, был непримирим. «Я отращу себе бороду вот до сих пор, — говорил он в сентябре 1812 г. своему флигель-адъютанту А.Ф Мишо, указывая на свою грудь, — и буду есть картофель с последним из моих крестьян в глубине Сибири скорее, чем подпишу стыд моего отечества». В разговоре с Ж. де Местром Александр выразил даже готовность отступить на Камчатку и стать «императором камчадалов», но не мириться с Наполеоном. Такую твердость царя после сдачи Москвы, когда все его окружение, кроме императрицы Елизаветы Алексеевны и вел. кн. Екатерины Павловны, в панике требовало мира; А.К. Дживелегов не без оснований назвал «подвигом, почти сверхъестественным». Впрочем, на этот подвиг толкнули царя две вполне естественные причины — понимание неприемлемости континентальной блокады для России и личная ненависть к Наполеону.

Если бы Александр I согласился на мир с Наполеоном, занявшим Москву, то, по справедливому заключению К. Клаузевица, «поход 1812 г. стал бы для Наполеона наряду с походами, которые заканчивались Аустерлицем, Фридландом и Ваграмом». Наполеон хорошо это понимал. Именно поэтому он так долго (36 дней) оставался в Москве.

Заняв Москву, французы обнаружили в ней огромные запасы товаров и продовольствия (помимо богатейших арсеналов оружия). Очевидцы рассказывали, что тут были «сахарные заводы, склады съестных припасов, калужская мука, водка и вино со всей страны, суконные, полотняные и меховые магазины и пр.» То, что сулил им Наполеон перед Бородинской битвой («изобилие, хорошие зимние квартиры»), стало явью. Казалось, Наполеон завершил кампанию успехом на пределе желаемого. Он знал, что падение Москвы эхом отзовется во всем мире как еще одна, может быть самая главная, его победа.

Московский пожар сразу все изменил, поставив Наполеона из выигрышного положения в проигрышное. Вместо уютных зимних квартир в городе, который только что поразил французов своим великолепием, они оказались на пепелище. Великий Байрон писал, обращаясь к Наполеону:

Вот башни полудикие Москвы
Перед тобой в венцах из злата
Горят на солнце… Но, увы!
То солнце твоего заката!

Здесь, в Московском Кремле, на высшей точке своего величия, Наполеон уже мог видеть, что война, которую он затеял, сулит ему неминуемое фиаско. Поэтому он и восклицал на острове Святой Елены в беседах с приближенными: «Я должен был умереть в Москве! Тогда я имел бы величайшую славу, высочайшую репутацию, какая только возможна».