Александр Гумбольдт

Геснер Конрад (1516–1565). Три века прошло со времен Альберта Больштедта. В Лозанне и Цюрихе профессорствует, учит греческому языку, читает естествознание, учреждает музей, ботанический сад, издает литературные обзоры — как бы путеводители в океане книг — и врачует Геснер, сын бедного скорняка. Он борется с эпидемией чумы, нагрянувшей на Швейцарию, и сам падает ее жертвой. Книги его стремятся охватить весь живой мир — Геснер тоже живая энциклопедия. Но, следуя еще во многом Аристотелю, Геснер уже не оглядывается на него на каждом шагу. Он пишет пять томов «Истории животных», описывает, помещает рисунки, классифицирует 1 500 растений. Это сумма всех знаний той эпохи, повторение многих россказней, но и немало нового, острой наблюдательности, стремления к точности, неизвестной до того, порядку, системе. Без Геснера позже не был бы возможен Линней.

Гофрат («придворный советник») — в царской России этому соответствовал надворный советник, гражданский чин, равный подполковнику на военной службе.

Жоффруа Сент-Илер Этьен (1772–1884) — французский зоолог. Изучение уродств показало ему, что возможны внезапные отклонения в строении животных. Сравнительная анатомия, где он сделал крупнейшие открытия, убедила, что существует единство строения внутри каждого класса животных. А между классами? Больше того — между типами? Например, между позвоночными и членистоногими, скажем, насекомыми? Или головоногими моллюсками — скажем, спрутами? И Жоффруа стал отыскивать единый план строения животных. Единство строения означало и единство происхождения. Животных изменяло прямое влияние изменяющейся среды: среда всемогуща. Так Жоффруа следом за Ламарком выдвинул одну из первых научных теорий эволюции. Но у него еще не обошлось без домыслов и натяжек. В знаменитом споре 1830 года о плане строения животных между Жоффруа и Жоржем Кювье (Гёте с напряженным вниманием следил за этим спором, считая его важнейшим событием современности) победил Кювье (1769–1832), палеонтолог, зоолог, анатом, виртуоз скальпеля. Кювье резко отвергал всякую теорию эволюции, заменяя ее фантастикой «переворотов», катастроф на Земле, но требовал безукоризненной точности в работе естествоиспытателя. «Называть, классифицировать, описывать» — и никаких дерзновенных обобщений: лозунг Кювье — лозунг биолога-эмпирика, агностика-«незнайки». Если к Жоффруа, в известном смысле, вела линия от Бюффона, то к Кювье — от Линнея. Торжество Кювье на несколько десятилетий задержало победу эволюционной идеи в биологии и, возможно, побудило Дарвина надолго отложить опубликование своих гениальных мыслей, — пока в «Происхождении видов», напечатанном лишь в 1859 году, всякое обобщение не оказалось следствием подавляющей массы безукоризненно взвешенных фактов. Тут были соблюдены и все требования Кювье — таким образом он сам, помимо своей воли, также подготавливал почву для подлинно научной теории развития живых существ.

Жюссье — замечательная семья французских ботаников. Бернар Жюссье (1699–1777) высаживает растения на грядках трианонского ботанического сада не по искусственной линнеевой, но по естественной системе — Руссо восторженно пропагандирует ее. Племянник Бернара — Антуан Лоран Жюссье (1748–1836) вскоре разработает ее еще подробней: надо принимать во внимание совокупность признаков растений, тогда они естественно распределятся по группам сходства (слово «родство», которое и сделает систему подлинно естественной и которое означает признание развития, эволюции, — Жюссье еще не решаются произнести).

Кампе Иоахим Генрих (1746–1818). Связь его с Гумбольдтами не оборвалась и после краткого гувернерства, о точном времени которого спорят: некоторые думают, что было это в 1775 году или что его дважды приглашали к Гумбольдтам. Он работал с Базедовым в Филантропине (в 1776 году), затем основал свою школу, подобную Филантропину, в Гамбурге (в 1777 году); два года спустя выходит его «Робинзон» — тотчас книгу Кампе переводят в нескольких странах, мальчик Александр Гумбольдт зачитывается ею. Летом 1789 года Кампе едет с Вильгельмом Гумбольдтом в Париж на «похороны трупа французского деспотизма». «Я не могу понять, как он видит вещи, — иронически отмечает Вильгельм. — Наши исходные точки всегда, как небо, далеки одна от другой». И он оставляет Кампе одного в комнате, где умер Руссо. Еще через два года неисправимый утопист собрался в Америку. «Не затем, — сообщает на этот раз Александр Гумбольдт, — чтобы осчастливить юношество транспортом детских библиотек и робинзонад, не затем, чтобы изложить дикарям свое новое доказательство бессмертия души или реорганизовать танцы в Филадельфии на началах целомудрия. Нет, он хочет изучить американское свободное государство и через год (так долго придется обходиться без него Европе!) сообщить о результатах Старому Свету…»