Альберт Эйнштейн. Во времени и пространстве

Мощью безмерной и грозной
Небо над миром блистало б,
Если бы тысяча солнц
Разом на нем засверкала…

Когда гигантское облако пыли высоко поднялось над местом взрыва, в памяти ученого пульсировали пророческие слова:

Я становлюсь смертью,
Сокрушительницей миров.

Саранак-Лейк, 6 августа 1945

Когда отважный капитан Эйнштейн пришвартовал свой парусник к мосткам, на берегу его поджидал знакомый репортер «Нью-Йорк тайме». Поздоровавшись, он сразу же взял быка за рога:

– Профессор, сегодня ранним утром атомная бомба сброшена на Хиросиму. Ваш комментарий?

– Какой ужас! – только и смог вымолвить ученый. – Этого нельзя было допускать!

Постоял молча, а потом медленно побрел к своему коттеджу. Дома, слава Богу, никого не было. Он никого не хотел видеть. Просто не мог.

Вечером сказал Маргарите: «Если бы я знал, что до этого дойдет, я бы лучше стал сапожником».

(Правда, позже изменил свое мнение и в разговоре с Оппенгеймером уже сожалел, что не следовало было бы отказываться от карьеры водопроводчика.)

Принстон, август 1945

…Альберт уснул, свернувшись в клубочек, как ребенок. Маргарита положила руку на его плечо и, засыпая, подумала: если бы он предложил мне остаться, то…

Перед этим они говорили о «зеленой палочке» Льва Толстого. Той самой, на которой был начертан секрет общечеловеческого счастья, и о других тайнах, которые могут быть открыты, если в течение часа не думать о делах обыденных.

А до того, утром, Альберт пригласил ее полюбоваться его клубничными грядками, кустами роз и барбариса:

– Это уже второй урожай. Учитывая здешний климат, их надо почаще поливать.

Он пошарил руками в зарослях бурьяна в поисках шланга, потом открыл кран и принялся за полив зреющих ягод, стараясь точно распределять воду межу кустиками клубники, чтобы не оставлять без влаги ни одного побега. «С математической точностью», – подумала Маргарита, идя в шаге перед Альбертом и попутно вырывая сорную траву.

Она настолько увлеклась своим занятием, что даже не услышала, как Альберт перекрыл кран и, бросив в траву шланг, подошел к ней сзади, вытер мокрые руки о свои холщовые штаны и обнял ее за плечи. Он уткнулся в ее теплую нежную шею и прошептал:

– Марго…

Ей порой становилось до слез жаль своего «Аль», которого нещадно донимали всевозможные просители, посетители, дальние и близкие родственники, друзья и мимолетные знакомые. Она знала, что он не принадлежит к тем мыслителям-олимпийцам, чей интерес к судьбам человечества сочетается с безразличием к судьбе конкретного человека, с которым он сталкивается в повседневной жизни. Он писал тысячи рекомендательных писем, давал советы сотням людей, часами мог беседовать с полоумным человеком, семья которого написала ему, что только он в силах помочь больному. Он был мил, добр, разговорчив, улыбался с необыкновенным радушием, но с тайным нетерпением ожидал сладкой минуты, когда наконец сможет вернуться к работе.

Эта тяга к одиночеству не сводилась исключительно к решению каких-то глобальных научных задач. Вовсе нет. Он признавался: «Страстный интерес к социальной справедливости и чувство социальной ответственности противоречили моему резкому предубеждению против сближения с людьми и человеческими коллективами. Я всегда был лошадью в одноконной упряжке и не отдавался всем сердцем своей стране, государству, кругу друзей, родным, семье. Все эти связи вызывали у меня тягу к одиночеству, и с годами стремление вырваться и замкнуться все возрастало. Я живо ощущал отсутствие понимания и сочувствия, вызванное такое изоляцией. Но вместе с тем ощущал гармоническое слияние с будущим. Человек с таким характером теряет часть своей беззаботности и общительности. Но эта потеря компенсируется независимостью от мнений, обычаев и пересудов и от искушения строить свое равновесие на шатких основах».