Актёр и мишень. Как раскрыть свой талант на сцене

Некоторые считают, что мы рождаемся с навыком сострадать, с умением любить. Может, это и так, не знаю. А может, мы рождаемся, не умея ни сочувствовать, ни сострадать, и нам приходится учиться и тому, и другому. Для начала мы наслаждаемся приятным теплым сочувствием, а потом приходит пора осваивать другое, куда более прохладное чувство: сострадание. Сочувствие учит нас, что любовь – это быть одинаковыми, что мы должны быть одинаковыми и хотеть одного и того же в одно и то же время. Как средняя пьеса, сочувствие гарантирует, что все будут реагировать одинаково и в тот же самый момент. Сочувствие чурается неопределенности и амбивалентности. Но, чрезмерно полагаясь на сочувствие, мы рискуем исключить из жизни всех, кто на нас не похож, и очутиться в замкнутом пространстве. С другой стороны, сострадание учит нас, что мы способны любить непохожих на нас людей, невзирая на разницу между нами и ними, на разницу между нашими и их желаниями и устремлениями.

Однако не стоит судить себя слишком строго и думать: «Отныне никакого сочувствия, только сострадание». Важно понять: наш жизненный путь лежит между сочувствием и состраданием. Нас может радовать сочувствие, умилять то, в чем мы схожи. Но когда дело доходит до различий, все становится чуть более сложно и нам требуется сострадание.

Сыграть персонаж можно только с помощью сострадания. На одно сочувствие полагаться нельзя. Стоит ограничиться сочувствием, и мы обрежем у персонажей края, пока они не станут точь-в-точь такими же, как мы. Ромео и Джульетта не точь-в-точь такие же, как мы. Сострадание – тот край, где осуществляется актерская игра. Сострадание – край, где осуществляется любовь.

Отступление: эстетика и анестетики

Мы используем анестетики, чтобы избавиться от боли. Они вроде бы помогают; блокируют наше чувство боли. Но анестетики не уничтожают причину боли, к тому же боль важна и нужна, она предупреждает нас: что-то не так. Если бы огонь не обжигал, многие из нас выросли бы без пальцев на руках и не были бы так благодарны нашим любящим родителям, которые регулярно смазывали нам руки анестетиком. Анестетик не в силах сделать огонь безопасным, анестетик лишь облегчает боль, самый полезный симптом ожога.

Цивилизация преуспела в производстве анестетиков. При этом причины боли по большому счету не изменились с тех пор, как мы сформировались как биологический вид: мы болеем, страдаем от одиночества, от голода, от холода, грустим, чувствуем, что нас никто не любит, что нас бросили, что нас не замечают, что мы ничего не значим, мы знаем, что умрем, хотя нам не хочется умирать.

В случаях, когда блага современной жизни не способны защитить нас от боли, мы можем избежать нежеланных ощущений, вмешавшись в проводку. Мы перенаправляем воображение, чтобы оно отрезало нас от реального мира, вместо того чтобы связывать нас с этим миром. Таким образом, мы низводим воображение до роли фантазии, которая обеспечивает только одно: мы больше не чувствуем боль, которую по-прежнему испытываем.

Слово «эстетика» происходит от греческого корня, означающего «вещи как мы их видим», другими словами – мишени. Приставка «ан-» значит «без». Таким образом, «анестетик» может означать «без мишеней». Мы тратим много времени и денег, чтобы утешиться анестетиками всех сортов. А в театр идем в основном, чтобы посмотреть на персонажей и на ситуации, где анестетики не справляются с задачей. Одно из сходств трагедии и комедии: в обоих жанрах наркоз у персонажей отходит прямо на наших глазах.

Цивилизация старается контролировать наше восприятие. Как и все мы, Ирина до конца жизни останется «анестезирована» в большей или меньшей степени. Но персонажи, которых Ирина играет, способны видеть намного больше, чем мы. Нам отчаянно нужно, чтобы Ирина увидела, хоть ненадолго, более реальный мир, в котором счастье и боль ощущаются во всей своей остроте.

Артист видит за нас и то, что мы хотим видеть, и то, что мы боимся увидеть. Способность актера видеть мишени во всей их неоднозначности никогда еще не была так драгоценна.

Не уходите «домой»!

Постскриптум

Занимаясь театром, мы рассказываем истории. Даже если речь идет о древнем мифе, каждый раз мы рассказываем или слышим его по-разному. Даже если мы пытаемся рассказать историю теми же словами и с той же интонацией, как ирландский бард с арфой, каждый следующий пересказ истории о героических подвигах звучит чуть по-другому. История меняется, потому что меняются рассказчики и слушатели; меняется время. Одно дело – рассказать историю, другое дело – объяснить, что она значит. Пытаясь контролировать все смыслы истории, мы неизменно терпим неудачу. Рекламный плакат с портретом политика может настроить нас проголосовать как раз против его кривой улыбки. Результат манипуляции часто бывает обратным желаемому.