Акт бунта

— Когда бедняга Питер рассказал мне о том, что произошло прошлой ночью, я знала, что тебя следует ожидать. И подумала, что мы могли бы пойти пообедать. Извлечь максимум пользы из этого визита. Я предполагала, что ты появишься ровно в час, поэтому воздержалась от трапезы. Медсестры суетились вокруг меня, пытаясь заставить поесть в течение последних полутора часов, но я сказала им «нет». Мне пришлось подождать. Разве они не прелестные девочки, Пакс? Такие обходительные. Такие заботливые. Невероятно дружелюбные.

Для нее, возможно. Должно быть, она щедро платит больнице за то, что ее приютили. Я просто разукрашенный кусок дерьма с вечно хмурым взглядом, который выглядит так, словно рвется в бой. Невероятно дружелюбные девушки Мередит, без сомнения, будут подозрительными и язвительными, когда будут общаться со мной.

— Я подумала, что мы могли бы пойти в то единственное заведение здесь. Как оно называется? «У Гарри»? — спрашивает она, вставая и оглядывая комнату в поисках своей сумочки.

Я пытаюсь вспомнить имя той женщины, которая позвонила мне на Корсику и сказала, что моя мать умирает. Насколько я могу судить, она солгала, потому что Мередит, кажется, живее всех живых. Думаю, лишь немного тоньше, чем обычно. Ее кожа выглядит немного… истонченной? Но в остальном женщина остра, как гребаный гвоздь, достаточно здорова, чтобы носить десятисантиметровые каблуки, и ее серьезный настрой в идеальном рабочем состоянии.

Она находит свою сумочку и перекидывает через плечо золотую цепочку. Потом смотрит на меня.

— Ну? Мы собираемся идти или нет? Мне бы не хотелось повторяться, но я действительно очень голодна, дорогой. — Она прикладывает дьявольски холодную руку к моей щеке. — И хотя «У Гарри» вряд ли можно назвать стандартной нью-йоркской забегаловкой, полагаю, они все еще будут обслуживать в это время дня? Мне бы не хотелось причинять им неудобства, появляясь прямо в конце обеденного обслуживания. Уверена, что они захотят дать официантам время подготовиться к ужину.

Видите ли, в этом-то и проблема с Мередит. Беда в том, чтобы злиться именно на нее. Она совершает самые дерьмовые, подлые, неосторожные поступки, а потом ведет себя совершенно как всегда — очаровательная, милая, привлекательная и невинная — и ты забываешь, почему злишься на нее. Однако я хорошо разбираюсь в ее уловках. Мне потребовались годы, но я, наконец, понял, что единственный способ иметь дело с Мередит, не чувствуя, что тебя обманули из-за каких-то очень оправданных эмоций — это быть с ней чертовски откровенным.

— Мы не собираемся идти и есть стейки, женщина. Ты умираешь.

Мередит выпрямляется, как будто ее только что ударили зарядом тока в пятьдесят тысяч вольт. Ее бледно-голубые глаза, холодные и отстраненные, как дрейфующие айсберги, врезались в мою кожу, как скальпели.

— Прости. Не вижу в этом проблемы. Рестораны в Маунтин-Лейкс дискриминируют посетителей с неизлечимыми заболеваниями? Или умирающие женщины вообще не могут есть стейк? Потому что, если это так, дорогой, я просто возьму курицу.

Конечно, она собирается вести себя именно так. Умираю? Ничего страшного. Не поднимай шума, дорогой. Персонал за нами наблюдает. Я хочу встряхнуть ее, чтобы она бросила нести чушь и выпустила на волю поток эмоций, бушующий под ее стоическим фасадом. Хочу видеть, как та рыдает от несправедливости всего этого. Хочу увидеть, как Мередит будет торговаться и умолять. Хочу, чтобы мама что-то почувствовала. Единственное, чего я добьюсь, встряхнув ее, так это того, что меня снова вышвырнут из здания. Нет глубокой реки эмоций, разбивающейся о стены высотой в километр, которые моя мать так искусно построила. Если бы я копнул достаточно глубоко, то мог бы обнаружить слабую, жалкую струйку эмоций, но не более того. Мередит проделала потрясающую работу по подавлению своих чувств еще в конце восьмидесятых. Чтобы вызвать у моей матери нечто большее, чем легкое неодобрение, человеку понадобилась бы степень в области психологии, степень в области археологии и соответствующее оборудование для раскопок, чтобы копать очень глубоко.

— Хорошо. Ладно. Будь по-твоему. Пойдем к гребаному Гарри. Ешь стейк. Ешь все, что тебе, блядь, захочется. Меня это даже не волнует.

Она подходит ближе и треплет меня за подбородок, как будто мне пять лет.

— Знаешь, я, пожалуй, даже выпью бокал вина.

Любой нормальный родитель, возможно, пожурил бы меня за ненормативную лексику, но не Мередит. Она ни разу не обуздала мой язык. Думаю, это потому, что та никогда по-настоящему не слышит, что я говорю; женщина слишком занята, думая о том, что собирается сказать дальше.