Акт бунта

Я пью. Много. Курю. Много. И запихну в глотку любую неопознанную таблетку, которую найду в ящике для носков, и запью ее виски, не моргнув глазом. Я наслаждаюсь старой доброй утренней игрой в русскую рулетку. Стимуляторы. Антидепрессанты. Кто, блядь, знает, что я получу; каждый день — гребаное приключение, когда ты понятия не имеешь, какие химические вещества вот-вот попадут в твою кровь.

Где-то совсем рядом жалобный вой сирены прорезает ночь. Я жду, затягиваясь сигаретой и задержав дым в легких, чтобы посмотреть, не вывернет ли из-за угла скорая помощь и не остановиться ли с визгом у запасного входа Сент-Августа, но это не так. Должно быть, это была пожарная машина. Определенно не полицейская.

Моя футболка прилипает к спине, кожа зудит от наполовину высохшего пота. Я докуриваю и прикуриваю еще одну сигарету от догорающего уголька, не готовый возвращаться к «Чарджеру». Сейчас… Я проверяю свой мобильный телефон. Почти пять утра. Если бы я был сейчас в Нью-Йорке, то мог бы нарваться на какие-нибудь неприятности, но мне чертовски не везет в Маунтин-Лейкс. Даже закусочная «Вопящий Бин» открывается только в шесть, и все, на что я мог надеяться, так это на паршивый кофе. Если бы действительно хотел найти неприятности, то мог бы. Мог бы найти проблемы в захолустном соседнем городишке, если бы действительно захотел, но мой гнев из-за черного ящика, оставленного мне Мередит, превратил мои кости в шипы, и я использую их как штыки.

Я в бешенстве. Хочу быть уравновешенным при споре с матерью по поводу того дерьма, которое она сейчас затевает, и, вопреки распространенному мнению, способен проявить некоторую сдержанность, когда это необходимо.

Реми и его засранец приятель Пит обязательно расскажут обо мне любому, кто придет на смену, прежде чем уйдут, и меня не пустят в здание, если я не буду выглядеть трезвым и спокойным. Значит, так тому и быть. Я буду сидеть здесь всю гребаную ночь и все утро, пока не наступят официальные часы посещений, и буду милым, пока пробираюсь в комнату Мередит. И как только окажусь перед ведьмой, то взорвусь. Подожди и увидишь, если я этого не сделаю. Тогда они могут звонить в полицию сколько угодно. Если скажу свое слово и выскажу женщине, насколько жалкой ее считаю, тогда это не будет иметь значения. Я выиграю.

Я доволен тем, что сижу на стене, курю сигарету за сигаретой и планирую все, что скажу, чтобы выпотрошить Мередит. Дела идут очень хорошо — примерно через сорок минут у меня есть список мерзких вещей, которые я хочу сказать своей матери, закрепленный в памяти, — но визг шин, проносящихся по кварталу, разрушает мой мысленный поток.

Это, должно быть, скорая помощь; с пугающей скоростью приближается пронзительный механический визг, и вот она, машина, сворачивает на парковку, направляясь прямо к аварийному входу… и низкой кирпичной стене, на которой я сижу. Это не скорая помощь. Это убитый «Мицубиси Эво». И не похоже, чтобы он собирался тормозить.

Я принципиально против панических прыжков — это как-то недостойно, — но ситуация требует этого, поскольку машина мчится прямо на меня. Я бросаю сигарету и, спотыкаясь о собственные ноги, отскакиваю в сторону.

Водитель «Эво» нажимает на тормоза слишком поздно. Стритрейсер врезается в кирпичную кладку прямо там, где я сидел долю секунды назад, нос капота ужасно сминается, встречая сопротивление. Часть меня плачет, видя, как разрушается такая красивая машина. Остальная часть планирует, как я уничтожу то, что от него осталось, когда бросаюсь к двери со стороны водителя.

Я хватаюсь за дверную ручку и дергаю ее.

— Гребаный мудак!

Дверь не поддается. Стекла сильно затемнены, так что я не могу встретиться взглядом с человеком, который только что чуть не убил меня, черт возьми, но чувствую, как они смотрят на меня по другую сторону стекла. Кем бы они ни были, у них есть несколько гребаных секунд, чтобы…

Задняя дверь со стороны водителя распахивается. Прежде чем я успеваю развернуться и начать кричать в машину, огромная куча тряпья вываливается на землю. Она приземляется у моих ног, преграждая мне путь. Я собираюсь перешагнуть через нее, но дверь снова захлопывается, и «Эво» отъезжает назад, поднимая дым от обожженного асфальта. Он проделывает впечатляющий поворот в три приема, а затем выезжает со стоянки.

— Твою мать… — Стискиваю зубы, ноздри раздуваются, когда накатывает ярость. Когда узнаю, кто это, блядь, был, я, черт возьми, сдеру с них кожу живьем. В Маунтин-Лейкс не может быть так много темно-синих «Эво». Установка наворотов, должно быть, обошлись владельцу в небольшое состояние. Крайне специфические. Держу пари, что есть всего несколько местных кузовных мастерских, которые могли бы выполнить подобную работу на заказ. Я выясню, кто это был, и когда это сделаю…

Влажный кашель прерывает меня на середине мысленной тирады. Я смотрю вниз на свои ноги, и там… О, черт возьми. Вы, блядь, издеваетесь надо мной? Куча тряпья, которая была выброшена из машины — это не тряпье. Грязное одеяло покрывает массу, но ее форму ни с чем не спутаешь — это гребаное тело.