АКОНИТ 2020. Цикл 2, Оборот 3-4

Пятилировой карточки сегодня хватило только на сельдерей, который спокойно переносил жару на фермах юга города.

Если б был концентрированный кубик, то даже можно было бы сделать что-то вроде супа, но кубики в городе давно кончились.

В конце письма Белка опять писала о постоянных болях в сердце и что она отдала бы всё за таблетку жёлтого нурофена.

В завершение, она передавала привет собаке, которую звали Нексус-6.

Он по прежнему прибегает к монитору, когда звонит мама? — спрашивала она.

Подземная пневмопочта всё ещё работала, но Белка, конечно, догадывалась, что все письма вовне перехватывались врагом и никуда не доходили.

Впрочем, она и не ждала ответа.

Помнишь, как мы зимой ждали лета, и вот это лето пришло, и ему не будет конца.

Я держал в руке сложенные листы, они были влажными и пахли летом, чужим, терпким, далёким летом.

За окном было 27 февраля, через два дня наступала календарная весна, и чёрный снег начал своё извечное превращение в чёрную грязь.

Сервера в городе Белки были отключены с началом блокады, но мой компьютер работал, можно было посмотреть блюда из сельдерея, потом пойти в гипермаркет и купить его, благо, у нас его тоже было много.

Настроение у меня было тяжёлым, я впервые почувствовал, что Белка утратила надежду.

В первых письмах, в конце, она рисовала вместо подписи смешную белку с шикарным хвостом.

В этом письме не было ни рисунка, ни подписи, просто «пока».

В городе начиналась чума, и эта эпидемия должна была закончить историю блокады; в городе уже не было централизованной службы захоронения трупов, и с каждым днём трупов на улице становилось всё больше, эпидемия распространялась как бессмысленный лесной пожар.

Я не знал, сколько людей жило в городе до блокады, но думаю, не меньше миллиона.

В одном из писем Белка писала, что город — это последняя надежда человечества, и с падением города исчезнет и смысл существования людей.

Пока враг захватывал один город за другим, люди в городе Белки готовились к войне, и, судя по тому, что враг не стал штурмовать их город, подготовились они хорошо.

Не предвидели они только одного — блокады.

Где тот поэт, который опишет сияющее пламя Фаренгейта над умирающим городом?

Я пошёл к холодильнику, на нем — я помнил — висел старый сломанный английский магнитик, показывающий две погоды — холодный Цельсий и равнодушный Фаренгейт.

Он показывал всего 64 градуса.

Я отбросил мысль о походе за сельдереем и стал осматривать свои припасы, словно привычный опытный блокадник.

В начале месяца я всегда посвящаю какой-то день закупке продовольствия, предвидя безденежные дни конца месяца.

Я покупаю много картошки, лука, моркови и чеснока, в силу которого я свято верю.

Ещё в гипермаркете была уценённая тушёнка, и я купил пятнадцать банок.

Я сел за стол и начал чистить овощи, как всегда включив радио и склонившись над столом как усталый робот.

Картошку я варил, а оставшиеся овощи жарил, потом я соединял ингридиенты в одной кастрюле вместе с разогретой тушёнкой, и этого блюда мне хватало дня на два.

Я положил картошку в кипящую воду и решил позвонить консьержке.

Я снял трубку и сказал — здравствуйте.

Имена консьержек я никак не мог запомнить, хотя они постоянно открывали мне дверь подъезда, когда я подходил к нему — они-то знали меня хорошо.

Да, — ответила консьержка.

Скажите, почтальон сегодня приходил? — задал я свой привычный вопрос.

Нет, по выходным они никогда не приходят.

Спасибо, — сказал я и положил трубку.

Вот так, почтальон не приходил, а письмо я получил, утром я нашёл его в своём почтовом ящике.

Я снова пошёл на кухню, овощи надо было постоянно помешивать, они всё время у меня пригорали.

Я вспомнил самое первое письмо, полученное мной.

Оно было, как и все последующие, без конверта.

Это было единственное письмо, написанное Белкой в хорошем настроении.

Начиналось оно идиллически — привет! всё думаю, буду ли я снова лежать на вашем стареньком прекрасном диване в гостиной, а радостный Некс будет лизать мне лицо?

Кончалось оно словами — со мной всё в порядке, ваша (дальше следовал рисунок белки).

Сейчас же мне казалось, что Белка начинает потихоньку сдвигаться, от безумного Фаренгейта, от сельдерея на завтрак, обед и ужин, и самое главное — от безысходности происходящего.

Я вспомнила новый анекдот — про то, что мы давно уже не люди, писала она в последнем письме.

Я сложил листы на книжную полку к таким же листам, мои руки пахли, и это был запах Белки.

У меня вдруг закружилась голова, я крепко взялся за книжную полку, чтобы не упасть, закрыл глаза, и тяжёлая темнота навалилась на меня.

Как одинокая радиостанция, я транслировал горечь и грусть в пустоту.

Наконец меня отпустило, и тяжесть в голове прошла, картошка сварилась, герань на подоконнике так и не зацвела, а за окном падал снег.

После обеда, я включил компьютер, в почте было одно письмо, от моей японской знакомой.

Я изучаю японский по вечерам, два раза в неделю, и познакомился с этой японкой (ее звали Мидори) на одном форуме.

Она, в свою очередь изучала русский по Достоевскому, и искала русского, который читал Федора Михайловича.