АКОНИТ 2020. Цикл 2, Оборот 3-4

Собираем мы его уже несколько недель, и получается пока плохо, Белка всё время путает фрагменты и вообще плохо разбирается в цветовой палитре.

Она тоже, как и я, переболела в детстве циркониевой лихорадкой, только ее родители выжили, а мои — нет.

Можно было пойти в синематограф, но у нас не было денег, моя зарплата была давно, и после паззла мы решили просто пойти погулять на улицу.

Мы прошли Элизиумом и вышли на бульвар Рабов.

Шёл снег — тихий и отстранённый.

Белка была закутана в тёплое пальто, а на мне была меховая куртка.

— Тебе снилось море? — спросил я ее.

— Нет, — ответила она, — никогда, я даже плохо представляю себе, что это такое, это кажется большое количество солёной незамерзшей воды?

— Ну да, примерно так. Так пишут в газетах.

— А чего ты спрашиваешь?

— Просто, мне оно снится, постоянно снится.

— Сходи в психбольницу.

— Я и так хожу туда каждый месяц. Ну расскажу я им про море, и что?

— Не знаю, может, от этого есть какие-то таблетки.

— Ладно, давай поговорим о чем-нибудь другом.

Мы дошли до реки и ее покорного льда, река выглядела как рано состарившаяся и некрасивая женщина.

Я закурил сигариллу, а Белка достала из кармана псевдоорехи.

Так мы стояли, пока не погасло солнце, и наш квартал не стал темным, но вскоре зажглись фонари вечера.

Потом я проводил Белку домой, она жила на улице Калек, и мы попрощались.

Она поцеловала меня в щеку и, отряхнув перчатки от снега, взошла по своей лестнице.

Я постоял ещё немного, глядя на ее горящие окна, а потом пошёл домой.

Этот месяц называется декабрь-4.

Такие дела.

У нас никогда не наступает новый год.

Редкие вечерние прохожие были сумрачны и глядели хмуро и неприветливо.

Я дошёл до своего дома, там всё было по-прежнему.

И в этот раз несобранный паззл так и лежал на столе, храня невидимое тепло рук Белки.

Люблю ли я ее? — вот вопрос, который занимает меня даже больше, чем вопрос — любит ли она меня?

Я не знаю, честно, не знаю, я слишком к ней привык, она девочкадруг, слишком много лет мы знакомы.

День сегодня был долгим, и, даже не ходив сегодня на завод, я почувствовал, как устал.

Зевая, я расстелил постель, включил кристалл сна и уснул.

Море было напоено солнечным светом.

Оно было удивительно спокойным и безмятежным.

Я сидел на берегу, песок просыпался сквозь пальцы.

Вверху парили небольшие птицы, названия которых я не знал.

На берегу я был один.

Жалко, что во сне со мной не было Белки, она была бы рада увидеть море.

Пробуждение было внезапным, мерный шум моря сменился холодным криком кристалла потолка.

Я кое-как встал, ещё не вполне отойдя ото сна, и направился в ванну.

Есть мне не хотелось, и я ограничился только псевдокофе.

Утренняя дорога на завод была заполнена бесконечным падающим снегом.

На другом конце квартала Белка шла на свою фабрику текстильных изделий.

Выбирая на ленте конвейера синие кубики, я думал о Марине и Килгоре Трауте, и странном мире эпистолярной любви.

После работы я решил сходить к зимогранице декабря.

Я прошёл мостом Несчастных и по Ледяной улице вышел к границе квартала.

Зимограница сияла нестерпимым белым цветом льда.

Через дверь в границе можно было пройти в январь, если у тебя, конечно, был кристалл визы.

Дверь отворилась и оттуда вышел леточеловек, его лицо было спокойно и наполнено каким-то чувством собственного достоинства.

Жёлтый плащ горел медленным светом.

Я смотрел ему вслед, как он идёт в сторону моста Несчастных, и думал о том, что я, наверное, никогда не увижу август.

Я постоял ещё немного и пошёл домой.

В следующее воскресенье мы с Белкой должны были закончить паззл, потом можно было его склеить псевдоклеем, поставить в рамку и повесить на стену, тихим украшением моей маленькой комнаты.

Завтра мне — как и всем, пережившим циркониевую лихорадку, раз в месяц — надо было идти в больницу.

Я подумал о том, дадут ли мне там таблетки, чтобы никогда больше не видеть море.

В моих снах оно было слишком тёплым для живущего в квартале первой луны декабря.

Фаренгейт Блокады

Я держал в руке сложенные бумажные листы, последнее письмо Белки, и эти листы были мокрые, как венгерская салями, вынутая из вакуумной упаковки.

То ли Белка плакала, сочиняя письмо, то ли она писала под хрупким дождём, безразличным подземной пневмопочте.

Для меня блокада всегда ассоциировалась с зимой — люди, закутанные в старые пальто и шарфы, еле идущие, кругом сплошной снег, кто-то падает и уже не поднимается, старуха везёт на санках пустое ведро к полынье в замёрзшем пространстве реки, где-то плачет ребёнок, совсем неслышно.

Но я никогда не думал, что блокада будет в безумном июне, и люди будут умирать под прямыми лучами солнца.

Девушка с волосами цвета беличьей шерсти писала, что когда будет сто градусов Фаренгейта, она, наверное, тоже умрёт. Сегодня был уже 91 градус.

Если это — цена, то я — не плачу эту дань, писала Белка отчётливым зелёным гелием, аккуратными округлыми буквами, о том, что ей опять на улице предлагали купить человеческое мясо.

Ее родители были убеждёнными веганами, помешанными на здоровье, и крепко вдолбили Белке отвращение к мясу.