АКОНИТ 2019. Цикл 2, Оборот 2

А ещё — это было честно. Если Бог не отвечал с первого раза, то ждать от него ответа в дальнейшем было занятием явно бессмысленным. Почему-то лишь я один понимал это. Остальные и слышать ничего не желали, заставляя меня молиться усердней. Вот тогда-то я и погружался в грёзы о лесе, строил планы, как ночью выберусь через окно своей комнаты и, как есть голышом, помчусь прямиком в объятия тёмной чащи.

* * *

Дрожащими пальцами старик перебирает измятые листки, внимательно изучая всё, что на них написано. Изредка он поднимает голову и глядит на меня. В его желтоватых, будто никотиновые пятна на пальцах заядлого курильщика, глазах я вижу многолетнюю усталость. Он устал от всего, что делает: устал писать и читать, смотреть на таких, как я — молодых и неопытных, с амбициями, ещё пока не разочарованных и искренне верящих в свой талант и грядущий успех. Он устал от всего этого балагана, не имеющего ничего общего с искусством, прикрывающегося им, словно бальзаковская кокетка веером, но при этом топчущего всякую индивидуальность несокрушимостью общественного мнения…

Быть может, он устал и от самой жизни?

Я отворачиваюсь, украдкой поглядываю на часы. Слышу, как тихо вздыхает сидящая рядом девушка. У неё волосы цвета переспелой ржи, а глаза подобны осенним листьям. Слышу, как в соседнем зале смеются незнакомые мне люди. У них незажженные сигареты в руках, а чай в их кружках давно остыл. Слышу, как сгущающаяся за окном сумеречная зыбь шепчет о былом…

— Страшноватый у вас получился рассказ, — произносит старик. — Добротная такая мистика… И название-то выбрали какое заумное, вона как завернули: «Истории мёртвой земли»! Хотя, как по мне, совсем не годится сюда это название. Нет, не годится…

Я лишь пожимаю плечами, больше прислушиваясь к шелесту ветра на улице. Где-то там, если пройти сквозь туманную чащу и иссиня-чёрную ночь, не испугавшись ватной тишины и едва уловимого запаха падали, можно отыскать старый дом. Дом, внутри которого до сих пор идёт дождь. Типичный осенний дождь, регулярно омывающий улицы городов, где мы с вами живём, и наши запылившиеся души. Но в пустующих комнатах того дома дождь не прекращается никогда. Он бесконечен, как дурные сновидения, и от него разит стоялой водой. Он навевает мысли о гнилых зубах, морщинистых лицах, пальцах с артритными уплотнениями и растрёпанных сальных прядях…

— В целом, как я уже сказал, это довольно неплохой рассказ, — нарушает мои мысли старик. — Относительно грамотно написанный, ну и… очень уж мне понравился этот ваш художник. В нем я увидел наше… э-э… настоящее! Современность, какой бы гадкой она ни была. Не знаю, встречали вы таких людей на самом деле, или же всё это лишь авторская выдумка, но… я поверил в вашего художника, да-да. Такого вот, каков он есть. Э-эм… с этим его кокаином и пьянством, со всей его потерянностью… Считаю, что эпизод с ним самый удачный… Но название я бы всё равно сменил. Не подходит сюда «Истории мёртвой земли», совсем не подходит.

Какое-то время он глядит на меня, затем кивает — видимо, понял, что менять название я не собираюсь, — и вновь возвращается к листам. Под тяжестью затянувшегося молчания он что-то ищет в паутине этих строк и абзацев, какую-то ускользнувшую мысль, что ещё совсем недавно была, а мгновением позже растворилась среди неприкрытых зевков и скучающих взглядов.

— На этом, думаю, мы и завершим наш семинар, — наконец сдаётся он. — Сейчас у нас по плану ужин, а там, вечером… ну, сами смотрите… Мы же с вами встречаемся завтра в этом самом зале. Во сколько, кстати?

— В одиннадцать утра, Лев Афанасьевич, — подсказывают ему.

— Да-да, в одиннадцать. У нас там обещались ещё два молодых и подающих надежды писателя приехать. Вот, будем разбирать их прозу. Хм…

Я встаю со стула, забираю свои вещи и, минуя залитое ярким светом кафе, выхожу в коридор. В нем сумрачно, и на мгновение я замираю на границе света и тени, вглядываюсь в эту тень — такую знакомую, такую манящую… Тень ассоциируется у меня с детством и спокойствием. А ещё — с запахом плесени и шумом дождя.

— Простите…

Я оборачиваюсь, смотрю в эти, словно свежеопавшие листья, глаза, пытаюсь что-нибудь в них прочитать, увидеть правду — робкую, запуганную, тщетно укрывающуюся под маской показного радушия.

— Да?

Девушка скромно улыбается.

— У нас тут ближе к ночи небольшие посиделки намечаются, — говорит она. — Так, ничего особого… Поболтаем за бутылкой вина о том о сём. Заходите, если что.

— Конечно, — киваю я.

— Это… номер двести двадцать. Он на втором этаже, самый дальний.

— Зайду.