Айза

— От меня это не зависит, — прозвучал искренний ответ. — Если ваша мать захочет мне об этом рассказать, она придет и расскажет, но сама я ничего не могу сделать.

Гойо долго молчал; потом он посмотрел на руки, словно его неожиданно заинтересовали ногти, и, не поднимая головы, спросил:

— Скажи-ка, это и правда была она?

— Кто? Ваша мать?

Он кивнул и спросил снова:

— Она действительно была здесь, сидела и смотрела на меня, укоряя в том, что случилось с моими братьями?

Айза лишь молча кивнула в ответ; Гойо искоса взглянул на нее и вновь сосредоточился на своих ногтях, вычищая из-под них грязь.

— Возможно, у нее достаточно причин, чтобы сердиться на меня, — признал он. — Но она не имела права производить нас на свет, словно крольчиха, которая рожает детенышей, не заботясь о том, кто их отец и чем они будут заниматься в жизни. Рамиро получился косоглазым, Хасинто — горбатым, а Флорентино — полудурком. Анастасио Тринидад был мерзким пьяницей, от которого за двадцать метров разило ромом, вечно ходил облеванный и не мог связать и дюжины слов… Ты считаешь, что Сеферино заслуживал такого отца? Считаешь, что кто-то в этом мире заслуживает такого отца?

— А вы считаете, что ваш отец, кто бы он ни был, заслуживал сына, который похваляется тем, что убил двести человек? Я пытаюсь вас понять, но у меня ничего не получается. Из-за чего такой интерес к тому, кто был вашим отцом? Важно то, какие люди мы сами, а не наши родители.

— Ты можешь так говорить, потому что ты их знала. А я не знаю, что именно заставляет меня поступать так, как я поступаю, и что за кровь течет у меня в жилах. Мне необходимо знать, почему я такой, какой есть…

— Возможно, — согласилась Айза. — Но думаю, что, если бы вы всю жизнь помогали людям, вам не понадобилось бы спрашивать себя, почему вы так поступаете. — Она встала, словно сочтя разговор законченным. — У меня два дня. Не так ли?

— Два дня, — подтвердил Гойо. — Если послезавтра я получу ответ, я вызову кого-нибудь из моих людей, чтобы он проводил тебя до «Кунагуаро». В противном случае я тебе гарантирую, что, даже если моя мать кинется мне в ноги, это меня не остановит. Меня можно поймать врасплох один раз, но не второй…

Это была правда. Гойо Галеон провел самую скверную ночь в своей жизни, явственно ощущая присутствие своей матери, умершей одиннадцать лет назад, а потом еще и нескончаемый день непереносимых мук головной боли: впору было сойти с ума, — однако он умел быстро встряхиваться и выходить из любого положения. Когда его брат Рамиро упомянул о необыкновенно красивой девушке, которая разговаривает с мертвыми, это показалось ему вздором, хотя, как всякий истинный льянеро, он всегда был склонен верить в истории о привидениях и призраках и теперь, лично познакомившись с Айзой и став свидетелем ее способностей, не сомневался, что они настоящие, но тем не менее не собирался позволять ей вмешиваться в его жизнь.

Возможно, для него важнее было не то, что дух его матери явился Айзе, чтобы рассказать, что ни сержант Кирога, ни Анастасио Тринидад не могли быть его отцом, а то, что ему пришлось признать, до какой степени он повлиял на своих братьев, когда они сбились с пути истинного, и насколько иными могли бы стать их судьбы, если бы он сумел направить свое бесспорное влияние в лучшую сторону.

Когда ночь застала его под саманом, на котором он однажды повесил колумбийскую девчонку — даже имени ее не запомнил, — он понял, что всегда испытывал глубокое презрение к братьям. Они казались ему грубыми, невежественными и страшно недалекими, а единственный, кто обладал хоть какими-то качествами, делавшими его достойным внимания, был таким косоглазым, что невозможно было смотреть ему в лицо, да вдобавок влюбился в шлюху Имельду Каморру и пошел в услужение к такому уроду, как Кандидо Амадо.

Кто мог гордиться такой семьей? Полуграмотная буфетчица, задарма отдававшаяся пастухам, пьянчугам и голодранцам, и восемь братьев, которые и ввосьмером не сумели бы прочесть хотя бы одну газету.

И неведомый отец.

Гойо Галеон больше, чем кто-либо, с детства испытывал настоятельную потребность узнать, кто был его отцом, и, кроме того, узнать, что тот был замечательным человеком — таким, от кого он унаследовал кровь, отличавшую его от братьев и служившую оправданием того, что, взрослея, он превратился в самого грозного человека на равнине.

— Но кто?

Полтора столетия назад он мечтал бы оказаться сыном Бовеса Тетерева — Лучшего Копья Льяно, человека, который благодаря жестокости и отваге выгнал из саванны самого Симона Боливара, — потому что, подобно ему, Гойо, Бовес завоевал уважение и восхищение земляков, несмотря на все совершенные им бесчисленные зверства и напрасно пролитую кровь невинных людей…

Он все еще помнил, что, когда в детстве они играли в войну, все мальчишки хотели быть Боливаром, Мирандой[75] или Паэсом[76], а он неизменно брал себе роль Бовеса — всадника, появившегося из ниоткуда, вооруженного копьем, чуть было не отодвинувшего на пятьдесят лет, если бы его внезапно не настигла смерть, независимость Венесуэлы.