272 Я упоминаю эти факты, чтобы проиллюстрировать, насколько тонка преграда, отделяющая нас от языческих времен. К тому же, германские народы не успели органически перейти от примитивного полидемонизма к политеизму с его философскими тонкостями, христианский же монотеизм и его доктрина спасения во многих местах были принесены к ним на острие меча римских легионов, — совсем как в наше время в Африке пулемет всегда был скрытым доводом в пользу христианства.2 Без сомнения, распространение христианства среди варварских народов не только способствовало определенного рода утрате гибкости христианской догмы, но и с необходимостью влекло эту утрату за собой. Примерно то же самое наблюдалось и при распространении ислама, который также был вынужден прибегнуть к фанатизму и жесткости. В Индии символ развивался гораздо более органично, и путь его развития был гораздо менее беспокоен. Даже такая величайшая реформация индуизма, как буддизм, в подлинно индийском духе'была основана на йоге, и по крайней мере в самой Индии буддизм был менее чем за тысячу лет почти полностью ассимилирован индуизмом заново, так что сам Будда теперь восседает в индуистском пантеоне среди прочих аватар Вишну, наряду с Христом, Матсйей (рыбой), Курмой (черепахой), Ваманой (карликом) и многими другими.
273 Историческое развитие нашей западной ментальности никоим образом не может сравниваться с аналогичным развитием в Индии. Всякий, кто считает, что он может просто позаимствовать восточные формы мышления, лишает себя собственных корней, ибо формы, заимствуемые им, не выражают нашего западного прошлого, но остаются бескровными интеллектуальными понятиями, не задевающими внутренних струн нашего бытия. Мы укоренены в христианской почве. Конечно, эти корни не слишком глубоки; как мы уже видели, они местами оказались пугающе ненадежными, и первоначальное язычество, в измененном виде, сумело вновь завладеть большой частью Европы, навязав ей характерную для него экономическую схему рабства.
274 Современное направление развития стоит в одном ряду с язычески окрашенными течениями, явственно присутствовавшими в алхимии и сохранявшими жизнеспособность под внешней оболочкой христианства еще с античных времен. Алхимия достигла наивысшего расцвета в XVI-XVII вв., а затем стала, очевидно, сходить на нет. На самом деле, она получила продолжение в естественных науках, в XIX веке приведших к утверждению материализма, а в XX веке к так называемому "реализму", конца которому пока не видно. Невзирая на благонамеренные заверения в обратном, христианство занимает позицию беспомощного стороннего наблюдателя. У Церкви еще сохранилась небольшая доля власти, но она пасет свою паству на руинах Европы. Ее послания действенны, если уметь сочетать ее язык, ее идеи и обряды с пониманием современности. Однако, в восприятии многих она более не говорит современным языком, как то делал когда-то Павел на рыночной площади Афин; свои послания она облекает в застывшие словесные формы, освященные столетиями. Насколько преуспел бы Павел в проповедничестве, если бы ему пришлось, чтобы донести Евангелие до Афинян, пользоваться языком и мифами минойской эпохи? В наше время недостаточно уделяют внимание тому, что к современным людям фактически предъявляются гораздо большие требования, нежели к тем, кто жил в апостольскую эру; для тогдашней публики не было особых трудностей в том, чтобы поверить в рождение героя-полубога от девственницы, и Юстин Мученик еще мог использовать данный аргумент в своей апологии. Ничего невероятного не содержалось также и в идее спасителя-Богочеловека, ибо практически все азиатские властители, равно как и римские императоры, наделялись божественной природой. Но и у нас более не находит применения даже божественное право царей! Евангельские рассказы о чудесах, с легкостью убеждавшие людей в те дни, в любой современной биографии представляли бы собой камень предкновения и вызвали бы реакцию, прямо противоположную вере. Странная и чудесная природа богов в сотнях живых мифов была самоочевидным фактом, а в утонченных философских версиях все тех же мифов, пользовавшихся не меньшим доверием, приобретала даже особую значимость. "Hermes ter unus" ("Гермес трижды единый") был не интеллектуальным абсурдом, но философской истиной. На таком фундаменте можно было с достаточной убедительностью возводить догмат Троицы. Для современного человека этот догмат — либо непроницаемая тайна, либо исторический курьез, предпочтительнее — последнее из двух. Для человека древности достоинства освященной воды или трансмутация веществ не были чем-то бессмысленным, поскольку имелись многие дюжины священных источников, действие которых было непостижимо, и сколько угодно химических превращений, природа которых представлялась чудом. В принципе, сегодня любому школьнику известно о проявлениях Природы больше, чем содержалось такого рода познаний во все томах "Естественной истории" Плиния, вместе взятых.
