Айдарский острог

Позже Кирилл сообразил, что тот нескончаемый монолог имел некую гипнотическую силу — как бы завораживал слушателя, лишал собственной воли, тушил боль или, точнее, лишал возможности активно на неё реагировать. Тем не менее к концу процедуры «больной» почти перегрыз палку, заботливо сунутую ему в зубы. Эта самая процедура длилась не так уж и долго — Кузьма работал быстро, грубо и как-то привычно. У него действительно имелось несколько посудин с какими-то самодельными мазями, старая рубаха, которую по мере надобности он рвал «на бинты», и набор «хирургических» инструментов — из пыточного арсенала, наверное.

Пока не догорел жир в плошках, бывший палач успел многое. Из двух открытых переломов удалил осколки, соединил кости и зафиксировал всё это при помощи тряпок и палок. Похожие «шины» он наложил ещё в двух местах — вероятно, там были закрытые переломы. Глубоких рваных ран, окружённых жуткими гематомами, было много. При помощи ножа и кривых ржавых ножниц Кузьма удалил омертвевшие куски мяса по краям, раны поменьше прибинтовал, а большие предварительно стянул при помощи иголки и нитки. Довольно долго он возился с правой кистью Кирилла — она была полностью раздроблена. Высунув язык от усердия, кат на ощупь собирал и ставил на место косточки. По временам он сверялся со строением собственной руки. Похоже, его охватил азарт: сможет — не сможет, получится — не получится. В конце концов Кузьма прибинтовал кисть к расколотому полену, утёр трудовой пот и сказал:

— Учись, паря, пока я жив! Может, ещё и пальцами ворочать будешь! Гы-гы — как ссать пойдёшь, так меня и вспомнишь! Ладно... Чо ж с мордой-то твоей содеять, красавчик? Так-то на тебя харчей не напасёсся, гы-гы-гы!

Смысл данной шутки Кирилл понял много позже — щупая пальцами и разглядывая в воде результаты перенесённой пластической операции. Судя по всему, «удачным» ударом ногой в лицо ему снесли половину правой щеки, обнажив челюсти. Жить с такой дырой было бы трудно, если вообще возможно. Кузьма щёку пришил на место, но предварительно срезал довольно много мяса, чтобы «освежить» рану. Шрам получился ещё тот...

Кроме того, у Кирилла были рассечены губы, сломан нос и сильно повреждены ушные раковины. С последними Кузьма возиться не стал, а нос слегка поправил — для красоты. Похоже, кое-где он сделал надрезы, чтобы спустить кровь и уменьшить отёки.

Всю процедуру Кирилл, конечно, запомнил отрывочно — это была сплошная боль. Причём не столько даже от манипуляций с ранами — ему было больно дышать, а не дышать он почему-то не мог. В самом начале возникло желание напомнить, что он всё-таки живой человек, а не труп, который приводят в порядок, чтоб показать родственникам. Кузьма же обращался с ним именно как с трупом, в том числе и по части стерильности. Если «лекарю» мешали корки и сгустки засохшей крови, он их соскабливал ногтем или отирал тряпкой, которую мочил в миске с водой. Когда вода в посудине кончилась, он, не мудрствуя лукаво, туда помочился. В общем, принцип действия был прост: чем можем поможем, а дальше — Божья воля.

Ещё Кирилл запомнил (а позже и понял!) короткий финальный разговор Кузьмы и Мефодия за стенкой палатки. Речь шла о том, чтобы кого-нибудь приставить к больному для «чёрного» ухода — устранять продукты жизнедеятельности, если таковая будет иметь место. Старых бандитов волновала, конечно, не Кириллова судьба, а собственная — они сочли учёного человеком Онкудина и хотели выслужиться перед этим загадочным «паханом».

Для Кирилла потянулись одинаковые — бесконечные и наполненные болью — дни. Нужно было терпеть и ждать, ждать и терпеть. Ждать, когда обоз наконец остановится и нарта перестанет раскачиваться и дёргаться. А потом ждать, когда все вновь тронутся в путь, потому что просто так лежать нет никаких сил. Желания жить у Кирилла не было, скорее, наоборот, но смерть всё не приходила. Он не сомневался, что начнётся гангрена, и загадывал, где именно в первую очередь. А она всё не начиналась.

Обоз жил своей жизнью — несколько обособленной от общевойскового быта. Собственно говоря, у войска было два обоза — казённый и «личный». Казённый охраняли назначенные «в очередь» казаки. Там содержались немногие пленные таучины, которым, вероятно, прочилась роль аманатов. Частный обоз тоже охранялся: наиболее богатые собственники дежурили сами или нанимали кого-нибудь из «голытьбы». Здесь кантовались и женщины — мавчувенские «жены» промышленных и служилых, а также пленные таучинки. Бежать последние не пытались — это был какой-то странный нюанс местной женской психологии. Раньше Кириллу казалось, что таучинские женщины предпочитают плену добровольную смерь, причём вместе с детьми. Почему же оставшиеся в живых терпят неволю? На этот вопрос женщины ответить не могли — они не понимали, что тут может быть неясного. Зато старый бывалый казак, назначенный в охрану, растолковал всё мигом:

— Баба, она баба и есть: што хрестьянская, што самоедская, што таучинская. Ей первым делом уд потребен!