Айдарский острог

— Да не, вы чо-о?! Вы чо, братцы — это ж не мой! Мой-та на мне — вота! Это ж я с таучина поганого снял — седни и снял! Законная добыча!

Присутствующие расслабились, загомонили, стали рассматривать крестик:

— Серебряный, что ль?

— Не, железный он.

— А чо белым блестит с краю?

— Во дурак-та! На ем заточка тута.

— Эт зачем же святую вещь спортили, а?

— Погдь-ка. — Кузьма небрежно покрутил на пальце шнурок и зажал крестик в ладони. — Ты чо гришь-та? С иноземца снял, с нехристя?!

Народ вновь притих — на сей раз в ожидании чего-то интересного. Почувствовав всеобщее внимание, бывший кат продолжил:

— Али не слышал ты, чо отец Иннокентий сказывал? Таучины — суть бесовское отродье, нечисть, значит, поганая. А для нечисти, знамо дело, крест святой аки нож вострый, аки пламя геенны огненной! Так ли, братие?

— Сё так! — раздались неуверенные голоса. — Истинно!

— А коли так, откель на таучине крест Божий? Говори да не заговаривайся!

— Ты чо, Кузьма?! — оторопел десятник. — Робяты ж со мной были! Оне того таучина и забили! Соврать не дадут! Иван же был, Пахомка, Никифор... Ты чо, Кузьма?! Я ж эта... Того...

Он умолк, поскольку понял наконец, в чём его обвиняют, точнее, в чём МОГУТ сейчас обвинить. Именно так и случилось — Кузьма раздумчиво проговорил:

— Грехи — оне ведь разные бывают. Пред людьми — это одно, а вот пред Богом, пред Спасителем нашим...

Десятник почувствовал, что его больше не теснят, не толкают в переполненном помещении. Сидевшие рядом подались в стороны, пытаясь создать хоть немного пустого пространства между собой и великим грешником. Словно дуновение ветра в спёртом воздухе прошелестело:

— Снял... И крест снял!..

Все эти люди — и служилые, и промышленные — отнюдь не были святыми, скорее, наоборот. Их представления о добре и зле несколько отличались от евангельских, хотя все они считали себя христианами. Их образ жизни на протяжении нескольких поколений сформировал свою особую этику. Убийство единоверца с целью ограбления или из мести тяжким преступлением не считалось — за такое Бог и простить может. А вот снять с убиенного нательный крест, лишив тем самым загробного благополучия, это грех незамолимый, можно сказать, запредельный. Более того, такой поступок бросает тень, пачкает, марает грехом всех родственников, друзей и знакомых виновного. Пойманному за руку остаётся только одно: «повеситься на осине» — как Иуде.

— Робяты-ы-ы... — обалдело пробормотал десятник и вдруг завопил в голос: Таучин он! Нехристь поганый! И башка лысая! Христом Богом клянуся! Вы чо, робяты?! А поехали! Глянем! Сами узрите! Поехли! Недалече тут!

Он умолк и начал вертеть головой, пытаясь заглянуть в глаза рядом сидящим, но те отворачивались. Тишина стала уже невыносимо гнетущей, когда прозвучал равнодушный голос Кузьмы:

— Чо зря шуметь-та — ночь на дворе. А поутру далее трогаться...

Десятник ухватился за эту фразу, как утопающий за соломинку:

— Успеем! А? Недалече ж тут, а? Олешков враз запрягем, а? Светло ж на дворе — видать всё! До побудки вернёмся, а?

— Кто ж тя ночью пустит-та? Дозоры ж кругом...

— А ничо, ничо! С ентого боку кум мой с сыном дозорят — попустят, ей-богу, попустят! Поехали, братцы!.. — Десятник почти уже рыдал.

— Сиди уж, — сделал небрежный жест Кузьма и зевнул. — Отъездился ты. А нам, братие, и вздремнуть пора — труды завтра немалые предстоят.

При этом бывший кат как-то по-особенному глянул на своего соседа — щуплого косоглазого казачка с кривым переломанным носом. Тот сразу оживился:

— А чо, Кузьма, может, и правда, глянуть на того убиенного? Коли таучин, так мы отцу Инокентию предъяву сделаем. А коли Митрий душу православную похерил, так... Ну, сам понимаешь!

— Сё верно! — немедленно подхватил другой прихлебатель (у Кузьмы их было несколько). — Може, Митька и невинный! Може, вы напраслину на него удумали? Треба глянуть!

— Иннокентий-то наш и попутать чо мог, а мы безвинного под анафему! — засуетился третий «приближённый». — Не дело это! Не по-божески это, братцы!

— Езжайте, — пожал плечами Кузьма. — А мы на покой, однако...

— Э-э, нет, — раздался голос из «задних рядов» — явно независимый. — Ты что ж, Кузьма, народ сбаламутил и на сторону? Я, дескать, не я, и хата не моя, да? Нет уж, коли сказал на служилого худое слово, так сам и проведай. Проведай и поясни людям — так-то вернее будет!

— Эт я-то слово сказал?! — поднял удивлённо бровь хозяин притона. — На него сказал?! Ослышался ты, милай, — рази я чего говорил? А ежели кто удумал дурное — вина не моя, верно? Впрочем... Коли мир желает... Ладно! Иди запрягай, Митрий! А вы, робяты, торбаза там мои достаньте — уж высохли, поди.

* * *

В стойбище новых подданных Российской империи никто не спал — для оставшихся в живых это была ночь скорби. Мёртвых одели в их лучшие одежды и сложили в ряд на покрышку поваленного шатра. Сверху тела накрыли шкурами, дабы помнили мёртвые заботу живых и отплатили тем же. На рассвете вдали показались оленьи упряжки, но никто не обратил на них внимания: друзей угощать было нечем, а врагов больше незачем бояться.