Айдарский острог

...Кричать, вырываться и плакать девочка уже не могла. Она стояла на четвереньках и тихо хрипела при особенно резких фрикциях. Казака — уже третьего по счёту — это не устроило:

— Ты чо ж затихла, сучка? Сласти меня лишаешь?! А ну, шевелись, паскуда!

Не прерывая «контакта», он обхватил худенькое тельце ребёнка и легко переставил — руками в тлеющие угли костра.

— А-а-а!!

Запах горелого мяса.

Гогот служилых.

Кирилл пальцами раздвинул веки подбитого глаза и встал на ноги.

Кроме кулаков, оружия у него не было...

* * *

...шатёр рухнул, накрыв прокопчёнными шкурами всех присутствующих.

— Наружу тащи! — раздались голоса. — На волюшку!

Образовав неровный полукруг, мавчувены сидели на корточках и молча смотрели, как их разъярённые хозяева «месят» на снегу полуголое окровавленное тело. Тёмные безбородые лица тундровиков ничего не выражали...

— Охолонитесь, — посоветовал десятник. — Он подох давно, а вы всё стараетесь. Лучше б делом занялись, а то дурью маетесь!

— Дык ведь глаза меня лишил, выблядок!

— А мне в зубы дал — чем жрать-то буду?! У-у, гадина!!

Тем не менее совету начальства служилые вняли — наверное, просто притомились.

— Эх, бля, быстро порешили! Может, жив ишшо, а?

— Да како там... Эт всё Митроха!

— Чо я-то?! Сам дрыном бил!

— Да пошёл ты!..

Устало переругиваясь, служилые стали расходиться. Кто-то напоследок ещё раз пнул ногой труп, кто-то плюнул. Десятник рыкнул на мавчувенов, и они — всё так же молча — исчезли из поля зрения начальника. Командир повернулся и двинулся было в сторону, но остановился, вспомнив что-то. Подошёл к покойнику и опустился на корточки — на его шее виднелся чёрный засаленный шнурок. Чтобы снять амулет пришлось приподнять голову за волосы. Только это оказался вовсе не амулет, и десятник крякнул:

— Крещёный?! Во, бля... — Он обтёр крестик о штанину и, чуть отодвинув от глаз, стал рассматривать. — Во, бля...

Воровато оглянувшись по сторонам, он сунул добычу за пазуху.

* * *

Пологи, в которых во время похода ночевали служилые, устроены были примерно так же, как у исконных жителей тундры — в виде прямоугольных домиков из шкур. Таких пологов в русском лагере на ночь ставилось десятка два. Один из них — расположенный чуть на отшибе — являлся как бы центром всеобщего притяжения. Большинство рядового и младшего командного состава после дневного перехода хотели бы оказаться внутри, но полог обычно был так переполнен, что стенки круглились понизу — их подпирали спины гостей. Приходилось ждать, когда кто-нибудь выберется наружу, чтобы занять его место. А внутри шла игра.

Играть в азартные игры казакам вообще-то не положено. При приёме на службу каждый клялся, что играть, пьянствовать и воровать не будет. Но чем, скажите, служилому развлекаться в свободное время? Книжки читать? Или, может, строевой шаг отрабатывать? Строевым шагом казаки отродясь не ходили, читать-писать не умели, пить им было нечего, так что они играли. Играли на то, что имели: шкурки, продукты, одежду, оружие, инструменты. Когда «наличность» кончалась, играли «под запись» — на будущее жалованье, на предполагаемую добычу. В принципе можно было проиграть (захолопить) жену, детей да и себя самого.

Походные пологи были общественной собственностью — расплачиваться за них обитателям предстояло совместно. Однако в каждом был старшой, следивший за порядком. Его избирали или он самоизбирался — по праву сильного. В «игорном» пологе старшим был Кузьма, хотя никто его не избирал и сам он на лидерство не претендовал. Тем не менее все говорили: «К Кузьме... У Кузьмы...» — и понимали, о чём идёт речь. Сам бывший кат к костям и картам даже не прикасался, поскольку, как он говорил, был «на зароке». Он внимательно следил за процессом и ненавязчиво требовал соблюдения многочисленных игорных обрядов и правил. Кулаками он при этом не махал, да и голос повышал редко — давил, как говорится, авторитетом.

В тот вечер десятник с командой вернулся поздно, но ему повезло — Сеньку Плешивого под общий гогот выкинули из полога на снег, поскольку он попытался поставить на кон пару летних торбазов, которые, как оказалось, давно ему не принадлежали. Примерно через час десятник удвоил свою дневную добычу, а ещё час спустя лишился и добычи, и выигрыша.

— Ослобони-ка место, — подал из своего угла голос Кузьма. — Народ на холоду заждался.

— Ты чо?! — взвился служилый. — Да я...

— А ничо, — последовал невозмутимый ответ. — Кабалу писать грамотеев у нас нет, а по слову с тебя не взыщешь: ты ж сам обольский, а играешь с икутскими. Верно ли сказываю, православные?

Народ одобрительно загомонил. Десятник понял, что его сейчас выгонят, и решил использовать последний шанс:

— Ещё раз ставлю — по мелочи! Коль проиграю — уйду. Ей-богу, уйду! Во, гляньте!

Предмет, выставленный на всеобщее обозрение, заставил публику умолкнуть. Тишина эта ничего хорошего не предвещала: пропить или проиграть нательный крест — поступок, не имеющий оправдания в принципе. Десятник понял, что сделал глупость: