Айдарский острог

Бредя в задумчивости через чьё-то широко раскинувшееся стойбище, Кирилл остановился и стал наблюдать процесс первичной обработки оленьей шкуры — при помощи каменного скребка, вмонтированного в двуручную деревянную рукоятку. Картинка была вполне банальной, и учёный не сразу сообразил, что же его остановило, что «зацепило» взгляд. Потом понял: работу производила не женщина. Точнее, не совсем женщина...

Что-то ворохнулось в его заскорузлой, покрытой шрамами душе — Кирилл подошёл к работающей, сдёрнул на спину её капюшон и ухватил пальцами редкие сальные волосы:

— Андрюха?!

Писарь, конечно, не сразу узнал собеседника. Он всматривался в изувеченное лицо, мучительно пытаясь понять смысл встречи — удача ли это или беда, хуже которой не сыскать.

— Кирюха, что ль? — сглотнул он комок в горле. — Точно, Кирюха! Как тебя, Господи... И ты, брат, в ясыре оказался?

Бывший писарь не дождался ответа и начал говорить сам — обращать в звуки накопленное, наболевшее в двухлетнем безъязычном плену. Кирилл слушал его бормотание секунд тридцать, а потом стиснул пальцы, чувствуя, как слабо держащиеся в скальпе волосы легко расстаются со своей основой.

— Заткнись, паскуда! Сдохнуть по-человечьи не смог, а теперь скулишь!

Писарь просек ситуацию мгновенно:

— Кирилл Матвеич, помилосердствуй! Христом Богом молю! Я ж те зла не творил, что велено, то и делал! Вот, вишь, нехристи повязали, маюсь вот — ни поститься, ни причаститься... Ты-то, поди, при власти — помилосердствуй!

— Я те помилосердствую, — буркнул Кирилл. В его многострадальную голову пришла даже не мысль, а некое предчувствие идеи, проекта или попросту глобального плана. Но всё это забивала прямо-таки животная ненависть вот к этой конкретной «человеческой» особи. Мучительно хотелось свернуть писарю шею — свернуть и смотреть, как он корчится в предсмертной агонии, как дрыгает ногами. Кирилл вдохнул морозный воздух, выдохнул его и очень спокойно спросил:

— Ты — чей? Хозяин твой — кто?

— Да нехристь паскудный! Чтоб ему, окаянному! Да...

— Звать как? — настоял на своём Кирилл.

— Да Рычином вроде кличут. Именования ихние православному и не понять вовсе!

«Та-а-ак, — констатировал учёный, расставаясь со своей находкой. — Мужик хорошо попал, но мне его не жалко. Ситуация с первобытным рабством мне известна гораздо лучше, чем среднестатистическим российским школьникам. Это самое рабство появилось отнюдь не вместе с прибавочным продуктом, который якобы кто-то может присваивать. Товарно-денежных отношений, представлений о выгоде и собственности здесь нет в принципе, как и понятия о ценности человеческой жизни. Добычей считаются олени, кое-какой домашний скарб, а также женщины и дети — в основном, конечно, мальчики. Взрослый мужчина-воин в плен попадать не должен, иначе он не мужчина и не воин. Тогда кто же? Женщина, конечно. Случаи добровольной (по велению духов) смены пола среди таучинов известны. Среди „своих” это грехом не считается, хотя родичей трансвестита такая метаморфоза обычно не радует. Науке даже известны случаи „однополых” семей — вполне благополучных. Однако мужчины-рабы — военнопленные, оставленные в живых, — у таучинов были. Тут явно имеет место некая тонкость национального менталитета, которую я не понимаю. Кажется, мужчина, не погибший в бою, должен пройти через комплекс изощрённых пыток. Перенеся их с достоинством, он может претендовать на „хорошую” смерть или... стать „своим”. Но есть и третий путь. Возможно, им-то и шли немногие русские, выжившие в таучинском плену. Достаточно объявить себя женщиной, и спрос будет совсем иной. Знание языка для этого не обязательно — достаточно лишь... В общем, достаточно дать понять, что ты не мужчина, не воин... В этом мире торопиться нельзя, — сделал заключение Кирилл. — Но я тебя не забуду, сволочь!»

Учёный не забыл — общаясь с Рычкыном, он как бы между делом поинтересовался, почему среди его «домашних» имеется русский раб. Вроде бы было дано указание избавиться от всего менгитского... Старый вояка вытаращил глаза: как, где, кто?! В общем, хозяин «переднего» дома был не в курсе, откуда взялась данная особь. Сам он её из позапрошлогоднего похода не приводил — это он точно помнит. Наверное, её приобрёл по дешёвке кто-нибудь из ближних. Все давно и забыли, что это — менгит.