Ай-Петри

Утром мы не смогли его разбудить.

В начале кипарисовой аллеи, в стороне, я отыскал могилу с железным крестом, выкрашенным белой масляной краской. Рядом увидел яму, неглубокую, по колено. Крест обновляли недавно. На земле и растениях виднелась россыпь белых брызг. На стальной приваренной пластине была выцарапана надпись, без чисел: «Аня Голиновская».

Сначала я злился на художника, но потом утих, заметив, что хоть он и кипел досадой, но и у него стояли в горле слезы.

Мы подтащили старика под кипарисы. Я сходил за лопатой. Стали копать, меняясь. Земля была сплошь каменистая. Лопата звенела. Нужен был заступ.

Я исследовал развалины дома, ничего полезного не обнаружил, вернулся.

Солнце жарило, оглушительно гремели цикады. Художник стоял в яме на коленях, вызволяя из земли большой камень.

Наконец, откинувшись, весь мокрый, он сплюнул:

– Старый хрыч. Специально при нас помер. Будто караулил. Если б не мы, еще бы бегал.

Огромная синяя муха страшно летала над соломенной шапкой, накрывавшей лицо старика, садилась, ползла по подбородку к углу раскрытого рта, скрывалась в нем – и выползала обратно; взлетала и садилась, блестя и отливая, на запястье; снова взлетала.

Я представлял, как сейчас нас кто-нибудь видит издали, как бежит, задыхаясь и оглядываясь, в поселок, доносит милиции о гробокопателях, – и у меня всплывало перед глазами сосредоточенное лицо следователя.

Художник копал исступленно, словно настоящий убийца старика.

Наконец он сломал черенок лопаты.

До сумерек мы подкапывали, расшатывали и вытаскивали камни.

Мы похоронили старика рядом с женой.

Я срезал охапку роз. Оплел травой два пучка. Связал из цветов крест и укрепил камнями.

Всю ночь шли и на рассвете выкупались в море.

XX

В первых числах августа, распродав всех дельфиньих «водолазов» вьетнамцам, высыпавшим из дельфинария, я сложил этюдник, служивший лотком, подсчитал выручку и поднял голову.

Передо мной стояла Зинаида Андреевна.

Я видел ее на биостанции и раньше, но ни разу она не выдала, что знакома со мной.

Сейчас она напористо улыбалась.

– Как дела, ловкач? Все деньги заработал? – ее лицо изуродовала ненависть.

Я отвернулся.

В нижней левой четверти я слышал, как она дышит, как шуршит ее блузка.

– Ты доалтынничался. Чтоб я не видела тебя здесь больше, тварь, ты понял? – она пихнула ногой этюдник и зацокала по асфальту.

Ночью я ушел из бухты. Прокрался к Полковнику на стоянку, положил под камушек записку и деньги за последних «водолазов», спрятал в тайник этюдник с нераспроданными «черепками» и отвалил в Козы.

В сухую погоду, даже в безлунную ночь, тропа светлее, чем земля, как Млечный путь светлее неба.

Заночевал я у самого моря, на плоском уступе над урезом зимних штормов. Спал глубоко, но почуял, как теплый туман с моря укутал и рассеялся, не успев увлажнить одежду.

И тут мне приснилось ее лицо, каким я видел его последний раз.

Лик, некогда полный ласки, нежной страсти, участия и – что самое невыносимое, что я не мог себе позволить представить даже на миг – гримасы любовного безумья, – вот этот родной лик теперь сковывала непроницаемая маска смерти, хуже – маска божества, беспощадного, созданного ради одного – ради умерщвления.

Огромная боль ударила мне в пах и темя, пригвоздила – и я заерзал вокруг, распинаясь на двух точках, завился, но вдруг разразился рыданьями и скоро задремал с миром.