Ай-Петри

В полдень я сидел в кабинете младшего следователя прокуратуры города Феодосия. Передо мной лежала мятая ведомость материальной ответственности, на которой я признавал свою подпись.

Дача показаний взяла не больше часа. Пришлось писать объяснительную об утере паспорта. Мои данные проверили по телефону, связавшись с паспортным столом в Москве. Следователь, почти не взглядывая мне в лицо, разговаривал со сдержанной ласковостью. В конце фразы он поджимал губы. Принимая подписанный листок, вдруг прошептал:

– А теперь – рюкзак, вокзал, Москва. Ты понял? Хоть в собачьем ящике, хоть самокатом. Еще раз увижу – посажу.

XVIII

И я провалился – не так далеко, как желал следователь, но глубоко и высоко настолько, что вряд ли по плечу физическим телам. До Москвы мне не было ни сил, ни ходу, – и тем я оправдался про себя, что вышел из маршрутки в Щебетовке и за поселком, провожаемый лаем собак, резко взял в гору.

Перевалив через восточный водораздел горного массива Эчки-Даг, я вышел на дорогу, древнюю настолько, что в иных местах обочины подымались мне до глаз. Как позже объяснит Черный Полковник, ныне разрушенная оврагами, дорога эта вела из Отуз в Козы. Начиная с VIII века – и до середины XIX века, до тех пор, пока не проложили почтовую дорогу, совпадающую с современным шоссе, ею пользовались хазары, протоболгары, османы, греки, генуэзцы и венецианцы, а также Сумароков и Грибоедов. Извилистый наклонный желоб ее был полон света. Солнечные лучи пронизывали густой свод, сплоченный из крон дубков и вязов. Спустя час я миновал родник – и передо мной раскрылось обширное плато, получившее у туристов прозвание Сковородка.

Скрупулезность всеохватного обзора, отворявшегося с каждой точки этой яйлы, поражала. Видна была каждая тропинка, каждый излом обрыва, каждая складка, скат, упад, лощина, каждый куст, каждое дерево давалось глазу в неправдоподобной отдельности, – сама толща воздуха над плато действовала как сложный оптический строй, не сужая обзора, принимающий в себя наблюдателя. Пронзительная, будто бы просеянная дымчатая прозрачность пронизывала сферу света над этим древним покатым пастбищем, разместившимся в крылатых объятиях синклинали Эчки-Дага, похожего на трехглавого ожиревшего фазана.

Обширные живописные наделы этого доисторического кораллового рифа, нависшего замысловатыми лесистыми, скалистыми, луговыми высотами над пляжами Лысой бухты, почти на все лето станут моим прибежищем. Я буду ночевать в складках мускулистых навалов – конусообразных, изборожденных водомоинами осадочных холмов – минеральных метаморфоз пемзы и пепла, осевших над береговой кромкой, прежде покинув жерло Карадага. Я буду мыться, начерно обмазываясь их размоченной плотью – голубой глиной. Под ними днями напролет буду лежать распластанный, пронзенный солнцем, изредка вскакивая окунуться, пройтись спуртом кроля, охладить раскаленный белый облак мозжечка, – а вечером ползучая тень этих холмов вдруг окатит ознобом, и чувство голода прогонит меня в Козы, на огороды или в совхозный виноградник.

Кругом над бухтой будет то кипеть, то замирать разношерстие полуобщинной жизни. Всеми силами стремясь уподобиться подлинным чунга-чангам, нагие цивильные студенты, научные работники всех регалий, обитая кто в палатках, кто в тростниковых хижинах, кто в шалашах, кто, забравшись выше к Эчки-Дагу, в скальных нишах и пещерах – будут соседствовать с хиппи, растаманами, чудаками и паразитами всех конфессий: от огненных факиров, плюющих раскаленными добела спицами, горящими петухами, пылающим колесом – под барабанный транс над ночным пляжем вудуистов из Луганска, там и сям оставляющих на Сковороде стоунхенджи из булыжников и перьев, – до простейших забулдыг и кришнаитов с бубнами и кошелями для подаяний. На рассвете йоги-отшельники (по преимуществу харьковской секты) будут выползать медитирующими бронзовыми статуэтками на скалы, нежно облитые восходом, потихоньку подбирающие под себя синие юбки тени. Кришнаит Серега, добрый увалень, настигнув у родника, станет уговаривать меня отправиться с ним автостопом в Учанапат:

– Прикинь, говорят, в Ришикеше белым хорошо подают! – И его бритая мягкая голова, обрамленная пухом бакенбард, растянется в улыбке доверчивого воображения.