Адольф Гитлер. Том 3

Возмущение Гитлера поведением Паулюса, которому, считал он, гибель оказалась не по плечу и который потому досрочно капитулировал, вылилось в такой пассаж при последующем обсуждении положения в ставке фюрера:

«Какую легкую жизнь он себе устроил!.. Настоящий мужчина должен застрелиться, подобно тому как раньше полководцы бросались на меч, если видели, что дело проиграно. Это же само собой разумеется. Даже такой, как Вар[490] приказал рабу: Теперь убей меня!.. Что это значит – «жить»? Жизнь – это народ, а отдельный человек смертен, он и должен умирать. То, что после него остается жить, это – народ. Но какой же страх может испытывать отдельный человек перед этим, перед этой секундой, когда он уже может освободиться от этой печали, когда долг не задерживает его больше в этой юдоли! Да уж! Паулюс… выступит в ближайшее время по радио – вот увидите. И эти Зейдлиц и Шмидт будут выступать по радио. Их запрут в подвал с крысами, и двух дней не пройдет, как они сломаются и тут же заговорят… Как можно быть такими трусами. Я этого не понимаю… Что тут поделаешь? Лично меня больше всего огорчает то, что я успел произвести его в фельдмаршалы. Я хотел доставить ему последнюю радость. Это был последний фельдмаршал, которого я произвел в эту войну. Нельзя хвалить день, пока не наступит вечер… Просто смешнее не придумаешь. Так многим людям приходится умирать, и вот появляется такой человек и в последнюю минуту оскверняет героизм столь многих. Он мог избавиться от всех печалей и войти в вечность, в бессмертие нации, а он предпочел отправиться в Москву. Какой тут еще может быть выбор. Это какая-то дикость» [491].

Если не в военном, то в психологическом плане Сталинград явился, конечно, одним из великих переломных пунктов войны. Как в Советском Союзе, так и у его союзников эта победа принесла заметнейшую перемену в настроении и оживила многие так часто уже представлявшиеся обманутыми надежды, тогда как среди союзников Германии и в нейтральных странах вере в превосходство Гитлера был нанесен весьма ощутимый удар. И в самой Германии быстро таяло и без того уже ставшее критическим доверие к искусству Гитлера-полководца. Геббельс, ежедневно проводивший совещания со своими сотрудниками, дал указание использовать поражение, чтобы «психологически укрепить наш народ»: «Каждое слово об этом героическом сражении, – вызвал он, – войдет в историю». Особое же внимание придавалось тому, как будет выглядеть сводка вермахта, – надо, чтобы это была «формулировка…. которая и через столетия будет волновать сердца». В качестве образца Геббельс предлагал обращения Цезаря к воинам, воззвание Фридриха Великого к своим генералам в канун Лейтенского сражения и призывы Наполеона к гвардии. «Может быть, мы только сейчас, – говорилось в спецвыпуске руководства пропагандой рейха, – вступили во фридриховскую эпоху этого гигантского решения. Колин, Хохкирх, Кунерсдроф – все эти три названия означают тяжелые поражения Фридриха Великого, подлинные катастрофы, по своим последствиям куда худшие, нежели все, что случилось в последние недели на Восточном фронте. Но после Колина был Лейтен, после Хохкирха и Кунерсдорфа были Лигниц, Торгау и Буркерсдорф[492] – последняя завершающая победа…» Однако несмотря на все ободряющие параллели, которые начиная с этого времени и до самого конца войны станут цитатами-заклинаниями, в сводке службы безопасности говорилось: «Имеет место общее убеждение, что Сталинград означает перелом в войне… Неустойчивые соотечественники склонны видеть в падении Сталинграда начало конца.» [493]