Изменилась теперь и картина войны в воздухе. В начале января 1941 года британский кабинет принял стратегический план воздушной войны, направленный на то, чтобы серией целенаправленных бомбардировок вывести из строя промышленность Германии, производившую синтетическое горючее, и, парализовав таким образом «становой хребет», парализовать все военные действия рейха. Однако этот план, немедленное претворение в жизнь которого наверняка придало бы иной ход военным событиям, был осуществлен лишь через три с лишним года [479]. В промежутке же на передний план выдвинулись другие намерения, в первую очередь идея сплошной бомбежки по площадям, представлявшая собой воздушный террор против гражданского населения. Этот новый этап начался ночью 28 марта 1942 г. крупным налетом королевских военно-воздушных сил на Любек, и старый, богатый традициями бюргерский город заполыхал, как говорилось в официальной сводке, «как сухие дрова». В ответ на это Гитлер отозвал с Сицилии две эскадры бомбардировщиков числом около ста машин, которые в последующие недели предприняли «налеты возмездия», так называемые «рейды по Бедекеру»[480], на достопримечательности старинных английских городов. Все размеры наступившей за это время перемены в соотношении сил проявились, когда англичане уже в ночь с 30 на 31 мая 1942 года ответили первым с начала войны «налетом тысячи бомбардировщиков». Во второй половине года к ним присоединились и американцы, и начиная с 1943 года Германия подвергается уже непрерывным атакам с воздуха в виде круглосуточных бомбежек. Имея в виду заметно изменившееся положение, Черчилль сказал в речи в резиденции лорд-мэра Лондона: «Это еще не конец. Это даже не начало конца. Но это, может быть, конец начала» [481].
События на фронтах подтвердили эту оценку. 2 ноября, после десятидневной массированной огневой подготовки, генерал Монтгомери, имея многократное преимущество в силах, прорвал немецко-итальянские позиции у Эль-Аламейна; вскоре после этого, в ночь с 7 на 8 ноября, английские и американские войска высадились на берегах Марокко и Алжира и захватили Французскую Северную Африку до самой тунисской границы; еще через десять дней с небольшим, 19 ноября, две советские группы армий в круговерти пурги начали контрнаступление и после удавшегося прорыва на румынском участке фронта окружили между Волгой и Доном около 220 000 солдат, 100 танков, 1800 орудий и 10 000 машин. Когда генерал Паулюс доложил, что он окружен, Гитлер приказал ему перенести свой командный пункт в город и занять круговую оборону: «Я не уйду с Волги!» Еще за несколько дней до того он в ответ на просьбу Роммеля дать ему разрешение отступить телеграфировал: «В том положении, в каком Вы находитесь, не может быть иной мысли, как выстоять, не отступать ни на шаг и бросать в сражение любое оружие и каждого бойца, которые еще могут найтись… В истории был не один случай, когда более сильная воля брала верх над более сильными батальонами врага. Но своим войскам Вы не можете указать никакого другого пути, кроме пути к победе или смерти» [482].
Три ноябрьских наступательных операции стали вехами перелома в войне – инициатива окончательно перешла на сторону противника. Словно желая еще раз доказать самому себе свою способность принимать достойные полководца решения, Гитлер 11 ноября отдает приказ о вступлении в неоккупированную часть Франции, а в речи, посвященной очередной годовщине ноябрьского путча 1923 года, торжественно заявляет, как будто стремясь зафиксировать публично и тем самым лишить себя свободы принятия какого-либо оперативного решения, о взятии Сталинграда как о выдающейся победе. Одновременно он застывает на позиции той особенной неустойчивости, какая возникает только на почве рухнувших ожиданий. «От нас больше не будет предложения о мире», – восклицает он. Ибо в отличие от кайзеровской Германии во главе рейха стоит теперь человек, который «всегда знал только борьбу, а вместе с нею всегда только один принцип: бить, бить и снова бить!» Решает тот, «кто нанесет последний тумак». Он говорит:
«В моем лице они … имеют против себя такого противника, который вообще не помышляет о слове «капитулировать»! Моей привычкой всегда было, еще когда я был ребенком, – тогда, может быть, невоспитанность, а по большому счету, может быть, все же и добродетель, – оставлять последнее слово за собой. И все наши противники могут быть уверены: та Германия сложила оружие без четверти двенадцать, я же принципиально всегда останавливаюсь только в пять минут первого!» [483].