Адольф Гитлер. Том 1

В не меньшей степени поражает его вновь мобилизующая сила идей — ведь лозунгам крестового похода, с помощью которых союзники придали своему делу столь привлекательную вывеску, будто они защищают от сил варварства и погибели не больше и не меньше как весь мир со всеми его святыми ценностями и тем самым выполняют священную миссию, германская сторона всерьёз ничего противопоставить не смогла. И тем фатальнее было то, что под влиянием первых военных успехов она отказалась от не лишённого эффективности тезиса о чисто оборонительном характере войны и все более откровенно стала выражать своё стремление к победному миру с аннексиями, не понимая, что для такого рода устремлений миру нужны оправдания; во всяком случае, нельзя было делать здесь ставку на одну лишь потребность в пространстве и территориальном расширении для нации, вообразившей, что она опоздала. А между тем в конце 1917 года из побеждённой России пришло в сопровождении заклинаний об идее социального освобождения предложение «справедливого и демократического мира без аннексий и в соответствии с правом народов на самоопределение, коего настойчиво желают измученные и истерзанные классы рабочих и трудящихся всех стран»; с другой стороны, в начале 1918 года Вудро Вильсон выступил перед конгрессом с изложением всеобъемлющей концепции мира, которая была призвана сделать «мир пригодным и надёжным для жизни людей», и создавала привлекательную картину строя справедливости, политического и нравственного самоопределения, без насилия и агрессии. И эти идеи перед лицом ставшей беспомощной в идеологическом плане власти рейха неминуемо должны были найти широкий отклик в обессилевшей от лишений стране. Рассказывают один примечательный для того времени эпизод, связанный с неким офицером германского генерального штаба, который осенью 1918 года во внезапном прозрении ударил себя кулаком по лбу и воскликнул: «Знать, что есть идеи, с которыми мы должны воевать, и что мы проигрываем войну, потому что ничего не знали об этих идеях!»[189]

В этом контексте и тезис о невоенных причинах поражения Германии, в многочисленных вариантах ставший позднее составной частью оправдательного репертуара правых, объяснялся не только зигфридовым[190] комплексом нации, желавшей услышать, что побеждена она не в открытом бою, а скорее вероломством и предательством, — в этом утверждении содержался и более глубокий смысл. Германия и в самом деле была побеждена не на полях сражения, хотя и по-другому, нежели это излагали национальные витии, — устаревшая, ставшая анахронизмом политическая система показала себя слабее более современного демократического строя. И тут впервые Гитлером овладела мысль, что нельзя успешно противодействовать идее одним лишь развёртыванием силы — всегда нужна помощь какой-то другой, убеждающей идеи: «Любая попытка победить мировоззрение средствами силы в конечном итоге терпит неудачу, пока борьба не принимает форму наступления ради новой духовной позиции. Только в борении двух мировоззрений друг с другом оружие жестокого насилия, применённое твёрдо и безжалостно, способно принести решающий успех той стороне, которую оно поддерживает»[191]. Конечно, следует исходить из того, что эта сформулированная позже мысль носила во время войны лишь смутные и эскизные очертания, была скорее предчувствием, нежели ощущением проблемы, и всё-таки она, при всей её расплывчатости, явилась одним из его важнейших обретений в военные годы.

Между тем летом 1918 года снова казалось, что победа Германии ближе, чем когда бы то ни было. За несколько месяцев до этого рейх добился значительного успеха, несравнимого с теми мимолётными викториями на полях сражений, которые только истощали страну, — в начале марта Германия продиктовала в Брест-Литовске свои условия мира России, а примерно месяц спустя — Бухарестским договором с Румынией — ещё раз продемонстрировала самым наглядным образом свою явную мощь. Тем самым окончилась и война на два фронта, и германская армия на западном фронте, имевшая теперь двести дивизий с почти тремя с половиной миллионами личного состава, сравнялась по своей мощи с силами союзников. Правда, по оснащению и вооружённости она значительно уступала противнику, к примеру, против 18 000 орудий в армиях Антанты у немецкой стороны было только 14 000. И всё же, поддерживаемое новой, хотя и не стопроцентной, верой общественности, верховное командование германской армии уже в конце марта предприняло первое из пяти наступлений, которые ещё до прибытия американских войск потребуют крайнего напряжения всех сил и принятия единственного решения. У немецкого народа только один выбор — победить или умереть, — так заявил Людендорф, и в этом заявлении проглядывает та же страсть к азартной игре по-крупному, которая впоследствии будет характерна и для Гитлера.