Ада, или Отрада

С. 19. …подлесник <…>“Bear-Foot”, “медвежья лапа”… – имеется в виду Sanicula arctopoides (подлесник), одно из английских названий которого bear’s foot. Обыгрывается созвучие англ. bear (медведь) и bare (голый).

…стабианской цветочницы… – В дополнение к примеч. Дамор-Блока: Стабии, как Помпеи и Геркуланум, были уничтожены извержением Везувия в 79 г.; в конце Третьей части романа упоминается вымышленный город Новостабии и следом – Горелый («Лясканский Геркуланум»).

Pied de Lion – львиная лапа (фр.), эдельвейс.

Баркли-колледж – прозрачный намек на Калифорнийский университет, находящийся в городе Беркли.

С. 20. …князь Иван Темносиний <…> потомок Ярославских князей дотатарских времен… – К наблюдениям, приведенным в нашем коммент. к Родословному древу, следует добавить, что фамилия предка отсылает также к Синеусу, одному из трех первых русских князей, брату Рюрика, княжившему в Белоозере (художник Синеусов – герой неоконченного романа Набокова «Solus Rex», 1940).

В поздние годы он уже не мог перечитывать Пруста <…> его любимый пассаж <…> пышный, пурпурный, об имени Германт… – Размышляя в «Германте» (1921), третьем романе цикла М. Пруста (1871–1922) «В поисках утраченного времени», о старинном аристократическом имени Германт, Марсель вспоминает свои цветовые ассоциации, связанные с ним: «<…> каждый из оттенков времени, составивших это прошлое, пользовался, при подлинном творении, неповторимой гармонией тогдашних красок, которых мы больше не знаем и которые способны еще вдруг привести меня в восторг, если по какой-либо случайности имя Германт <…> возвращает мне ту лиловатость, такую мягкую, яркую и новую, которой бархатился пышный галстук молодой герцогини, и ее глаза, озаренные голубой улыбкой <…>» (пер. А. Франковского).

Набоков разделял со своим героем охлаждение к Прусту в поздние годы. В «Бледном огне» содержится следующий критический отзыв о «Поисках», вложенный в уста профессора Чарлза Кинбота: «<…> неотшлифованный шедевр Пруста – это громадная бездушная сказка, навеянный спаржей сон, не имеющий абсолютно ничего общего с какими бы то ни было возможными людьми в исторической Франции, сексуальный travestissement и колоссальный фарс, словарь гения с его поэзией, но не более; невозможно грубые хозяйки дома <…> и еще более грубые гости, механические скандалы под Достоевского, снобистические нюансы Толстого, повторяемые и растягиваемые до невыносимой длины, очаровательные морские виды, тающие аллеи <…> эффекты света и тени, соперничающие с величайшими английскими поэтами, цветение метафор, описанное – у Кокто, кажется, – как “мираж висячих садов”, и <…> абсурдный, резиново-проволочный роман между белокурым молодым подлецом (вымышленным Марселем) и неправдоподобной jeune fille с наклеенной грудью, с толстой шеей, как у Вронского (и у Левина), и купидоновыми ягодицами вместо щек; и <…> мы были неправы, отрицая за нашим маленьким beau ténébreux способность вызывать в читателе человеческое участие, она есть, она есть – может быть, типа восемнадцатого или даже семнадцатого века, но она есть» (БО, 188–189). В интервью 1965 г. Набоков, говоря о французской литературе, отметил: «Мой лучший друг Гюстав Флобер. Конечно, я все еще предан Прусту, которого страстно любил в юности» (TWS, 341).

С. 21. …балаганной эфемериды (американской пьесы, состряпанной <…> из знаменитого русского романа)… – Разного рода нелепости в описываемом далее представлении, в котором «Евгений Онегин» смешан с «Золушкой», призваны наглядно показать ту пропасть, которая отделяет оригинальное произведение от его сценической версии, основанной на художественном переложении, а не дословном переводе. В «Заметках переводчика» (1957) Набоков писал: «Тычков и тумаков толмачи надавали русским писателям вдосталь. Я сам когда-то (вспоминаю со стоном) пытался переводить Пушкина и Тютчева стихами с “раскрытием образов”. Математически невозможно перевести Е. О. на какой-либо иностранный язык с сохранением схемы рифм. <…> С другой стороны, конечно, под прикрытием рифмованной парафразы перекладчику легче скрыть свое неточное понимание русского текста: простая проза выдала бы его невежество. Таким образом, не только кое-как пересказывается Пушкин, но кое-как пересказывается плохо понятый, приблизительный Пушкин. Трудно решить, какой из четырех наиболее известных переводов Е. О. на английский язык хуже, – пожалуй, все-таки безграмотные и вульгарные вирши Эльтона (1936, 1937). Глаже всех перевод Дейч-Ярмолинской (1936, 1943), но совершенно непонятно, каким образом изящная и даровитая американская поэтесса могла решиться разбавить Пушкина такой бездарной отсебятиной» (КЕО, 809).