Ада, или Отрада

Виолетта Нокс <ныне миссис Рональд Оранжер. Ред.> родилась в 1940 и поселилась у нас в 1957 году. Она была (и все еще остается, десять лет спустя) обворожительной белокурой англичанкой с кукольными глазами, розовой кожей и обтянутым твидом задком <……>; однако такие эскизы более не способны, к сожалению, возбудить мою фантазию. Ей было доверено перепечатать на машинке манускрипт этих мемуаров – истинной отрады моего последнего, без сомнения, десятилетия жизни. Добрая дочь и еще более добрая сестра и кузина, она в продолжение десяти лет содержала детей своей матери от двух браков, кроме того, откладывала <кое-что>. Я платил ей <щедрое> помесячное жалованье, хорошо понимая, что мне следует заручиться невозмутимым молчанием со стороны озадаченной и послушной девушки. Ада звала ее Фиалочкой и позволяла себе роскошь любоваться ее камеевой шейкой, розовыми ноздрями и светлым хвостиком. Случалось, за обедом, потягивая ликер, моя Ада оглядывала мою машинистку (большую любительницу Ку-Ан-Троу) долгим мечтательным взглядом, а потом шибко-шибко чмокала ее в рдяную щечку. Положение могло бы сделаться намного более сложным, если бы возникло двадцатью годами ранее.

Не знаю, почему я посчитал нужным посвятить столько места седым волосам и обвисшему органу почтенного г-на Вина. Распутники неисправимы. Они горят, испускают несколько последних зеленых искр и гаснут. Самоисследователю и его верной спутнице следовало бы уделить намного больше внимания невероятному интеллектуальному подъему, творческому взрыву, произошедшему в мозгу этого странного, одинокого и довольно гадкого столетнего старика (возгласы: «Нет! Нет!» – в университетских, сестринских, редакторских скобках).

Еще яростнее, чем когда-либо, он ненавидел все виды и формы поддельного искусства, от кричащих банальностей мусорной скульптуры до выделенных курсивом пассажей, в которых претенциозный романист изливает потоки сознания своего дружка-героя. С еще меньшей, чем прежде, терпимостью он относился к «Зигговой» (Синьи-М.Д.-М.Д.) школе психиатрии. Следующим эпохальным признанием ее основателя: «В студенческие годы я сделался де-флоратором, потому что провалил экзамен по ботанике», Ван предварил, как эпиграфом, одну из последних своих научных статей (1959) «Фарс групповой терапии при сексуальной дезадаптации» – самый разрушительный разгром из всех, принесший автору полное удовлетворение (Союз Брачных Консультантов и Катарсистов грозился вчинить иск, но позже почел за лучшее отступить).

Фиалочка стучит в дверь библиотеки и пропускает пухлого, приземистого, при галстуке-бабочке г-на Оранжера, который замирает на пороге, щелкает каблуками и (когда грузный отшельник оборачивается, неловко взмахнув своей бобриковой мантией) устремляется вперед чуть ли не рысью – не столько для того, чтобы мастерским хлопком остановить лавину исписанных страниц, которую локоть великого человека подтолкнул к обрушению со склона аналоя, сколько желая выразить рьяность своего преклонения.

Ада, занимавшая себя переводами (для Оранжеровых изданий en regard) Грибоедова на английский и французский, Бодлера на английский и русский и Джона Шейда на русский и французский, нередко читала Вану глубоким голосом медиума опубликованные версии, созданные другими старателями на этом прииске наитий. Английские стихотворные переводы особенно часто вызывали у Вана гротескную ухмылку, придававшую его лицу, когда он был без зубных протезов, разительное сходство с комической маской греческого театра. Он не мог сказать, что отвращало его сильнее: благонамеренная посредственность, чьи попытки верно передать оригинал проваливаются из-за отсутствия художественного чутья и нелепых ошибок в толковании текста, или профессиональный поэт, украшающий беззащитного мертвого автора собственными домыслами (здесь бакены, там интимные части), – прием, который тонко маскирует невежество перелагателя по отношению к языку оригинала смешением сучков неуместной учености с задоринками цветистой имитации.

Когда в один из полудней 1957 года Ада, г-н Оранжер (прирожденный катализатор планов) и Ван обсуждали эти материи (только что вышла написанная Ваном и Адой «Информация и Форма»), наш старый полемист вдруг осознал, что все его опубликованные сочинения, даже такие крайне узкие и темные труды, как «Самоубийство и Здравомыслие» (1912), «Компиталия» (1921), «Когда Психиатр Не Может Уснуть» (1932), если привести лишь некоторые из них, представляют собой не эпистемологические задачи, поставленные себе крупным ученым, но живые и задиристые опыты по части изящной словесности. Его спросили, отчего же в таком случае он не даст себе волю и не изберет просторной игровой площадки для состязания между Вдохновением и Замыслом? И так, слово за слово, переходя от одного к другому, пришли к тому, что он напишет мемуары, которые будут изданы после его смерти.