Ада, или Отрада

Начав в 1922 году новую жизнь с Адой, Ван дал себе слово хранить ей верность. Если не считать нескольких осторожных и болезненно опустошительных уступок тому, что д-р Лена Виена столь метко назвала «онанистическим вуайеризмом», он каким-то образом умудрился соблюсти свой обет. В нравственном отношении истязание себя оправдало, в физическом представлялось нелепостью. Как педиатры зачастую награждаются невозможными отпрысками, так наш психолог являл собой не столь редкий пример расщепления личности. Любовь Вана к Аде была условием его существования, непрерывным гулом счастия, отличным от всего, что он мог наблюдать во время своих профессиональных занятий в жизни разных необыкновенных людей и у душевнобольных. Он бы немедленно бросился в кипящую смолу, чтобы спасти ее, как мгновенно дал бы пощечину, спасая свою честь. Их совместная жизнь антифонически отзывалась на их первое лето 1884 года. Она никогда не отказывала ему в содействии получить все более и более ценные (оттого что они становились все менее и менее частыми) удовлетворения от полностью разделяемого заката. Он видел в ней отражение всего того, что его разборчивый и яростный дух искал в жизни. Неодолимая нежность побуждала его припадать к ее ногам в драматичном и вместе с тем совершенно искреннем порыве, изумлявшем всякого, кто мог войти в эту минуту с пылесосом. И в тот же день другие его отсеки и переборки наполнялись страстными желаниями и сожаленьями, планами надругательства и разгула. Самый опасный соблазн он пережил в тот день, когда они перебрались на другую виллу, с новой прислугой и окружением, и все его помыслы были очевидны – в ледяных, фантастических подробностях – той юной цыганочке, кравшей персики, или бесстыдной дочке соседской прачки.

Напрасно твердил он себе, что эти низкие желания по своей внутренней ничтожности ничем не отличаются от зуда в заду, который пытаешься унять судорожным чесанием. Он отлично знал, что, осмелившись удовлетворить соответствующую жажду молодой девки, он рисковал погубить свою жизнь с Адой. Как ужасно и непростительно это могло бы ранить ее, он понял как-то в 1926 или 1927 году, заметив полный гордого отчаяния взгляд, брошенный ею в пространство, когда она пошла к автомобилю, чтобы отправиться в поездку, в которой он должен был ее сопровождать, но в последнюю минуту отказался. Он отказался, симулировав гримасу и хромоту подагры, поскольку вдруг сообразил, как сообразила и она, что красавица-туземка, курившая на заднем крыльце, предложит Господину свои манго, как только домоправительница Господина уедет на кинематографический фестиваль в Синдбад. Шофер уже открыл дверцу, когда Ван с воплем догнал Аду, и они уехали вместе, плача, говоря без умолку, вышучивая его глупость.

«Забавно, – сказала Ада, – какие черные, кривые зубы у них, у здешних блядушек».

(«Урсус», Люсетта в переливчатых зеленых шелках, «Уймитесь, волнения страсти», браслеты и грудки Флоры, спиральный моллюск Времени.)

Он открыл нечто вроде утонченного спорта, постоянно борясь с искушением и постоянно мечтая о том, чтобы как-то, где-то, когда-то уступить ему. Еще он обнаружил, что какими бы языками пламени ни плясали эти искушения, он не мог провести без Ады ни одного дня, – что уединение, необходимое ему, дабы как следует предаться греху, требует не нескольких мгновений за вечнозеленой изгородью, а целой комфортабельной ночи в неприступной крепости, и что, наконец, соблазны, реальные или придуманные перед сном, одолевают его все реже. К семидесяти пяти годам двух соитий в месяц с отзывчивой Адой, сводившихся главным образом к Blitzpartien, было достаточно для полного его удовлетворения. Сменявшие одна другую секретарши, которых он нанимал, становились все невзрачнее и невзрачнее (кульминация наступила, когда появилась жирноволосая женщина с лошадиной челюстью, писавшая любовные записки Аде), и к тому времени, как Виолетта Нокс прервала эту тусклую череду, Ван Вин был восьмидесятисемилетним старцем и совершенным импотентом.

4