Ада, или Отрада

Другая девушка (Бланш!), в точности как Ада (и даже мало отличаясь от нее наружностью), склонилась и присела на корточки над раскрытым на полу саквояжем Вана, «пожирая глазами» силуэт Айвори Ревери на парфюмерной рекламе. Затем – крест и тень ветвей над могилой Марининой дражайшей экономки Анны Пименовны Непраслиновой (1797–1883).

Пропустим снимки природы – похожих на скунсов белок, полосатой рыбки в резервуаре с пузырьками воздуха, канарейки в ее хорошенькой тюрьме.

Сильно уменьшенный овальный портрет княгини Софьи Земской в возрасте двадцати лет (1775 год) с двумя ее детьми, дедом Марины, родившимся в 1772 году, и бабкой Демона, появившейся на свет в 1773 году.

«Не припоминаю эту картину, – сказал Ван. – Где она висела?»

«В будуаре Марины. А знаешь ли, кто этот шалопай в сюртуке?»

«По-моему, это похоже на скверную гравюру, вырезанную из журнала. Кто?»

«Сумеречников! Он сделал сумерографии дяди Вани когда-то очень давно».

«Сумерки перед Люмьерами. Смотри-ка, Алонсо, эксперт по плавательным бассейнам. Я как-то встретил его очаровательную и печальную дочь среди других киприд на одной из вечеринок – она была на ощупь, а также пахла и таяла совсем как ты. Сильнейшие чары совпадения».

«Меня это не интересует. А вот и мальчик».

«Здрасте, Иван Дементьевич», сказал Ван себе четырнадцатилетнему – без рубашки, в шортах, целящемуся коническим снарядом в молодую мраморную крымчанку на переднем плане, обреченную вечно предлагать из простреленного пулей кувшина глоток мраморной воды умирающему солдату морской пехоты.

Проскакиваем Люсетту со скакалкой.

О, тот самый первый зяблик.

«Нет, это китайская пуночка. Села на порог двери, ведущей в подвал. Дверь приоткрыта, внутри садовые инструменты и крокетные молотки. Ты ведь помнишь, сколько всяких экзотических – альпийских и полярных – животных обитает среди обычных тварей в нашей округе».

Время обеда. Низко склонившись, Ада поглощает сочащийся персик с кое-как содранной шкуркой (снято из сада через французское окно).

Драма и комедия. Бланш схватилась с двумя страстными цыганами в обсаженной пузырником беседке. Дядя Данила невозмутимо читает газету в своем красном двухместном автомобиле, безнадежно застрявшем в черной грязи ладорской дороги.

Две огромные павлиноглазки в момент спаривания. Год за годом конюхи и садовники приносили Аде этих ночниц; что в некотором отношении напоминает нам о тебе, нежный Марко д’Андреа, или о тебе, рыжий Доменико Бенчи, или о тебе, темноволосый и задумчивый Джиованни дель Брина (полагавший, что это летучие мыши), или о том, чье имя я назвать не смею (поскольку это Люсеттин научный вклад – так легко извращаемый после смерти ученого) и кто майским утром 1542 года, недалеко от Флоренции, также мог снять с парапета садовой ограды, не заросшей глицинией, еще не завезенной в эти края (добавление ее сестры), чету павлиноглазок грушевых in copula, самца с перистыми усиками, самочку с обычными ворсинками, чтобы удивительно точно изобразить их среди жалких, условных насекомых на одной из сторон фенестральной ниши в так называемом «Зале Четырех Стихий» Палаццо Веккьо.

Рассвет в Ардисе. Поздравленьице: голый Ван все еще простерт, как куколка в коконе, в своем гамаке под «лениводендронами», как они в Ладоре называли лириодендроны, – не совсем lit d’édredon, хотя и заслуживает аврорального каламбура и определенно способствует физическому выражению фантазии молодого мечтателя, не скрываемому сеткой.

«Поздравляю, – повторил Ван мужским языком. – Первая похабная карточка. Не сомневаюсь, что наш поганец Богарне приберег для личной коллекции увеличенную копию».

Вооружившись лупой (которой Ван пользовался, разбирая некоторые детали рисунков своих безумцев), Ада осмотрела узор гамака.

«Боюсь, дальше – больше», заметила она с запинкой, и, воспользовавшись тем, что они листали альбом в постели (что нам теперь представляется сомнительным в рассуждении хорошего тона), странная эта Ада применила увеличительное стекло к живому Вану, что она проделывала много раз, будучи в тот благодатный год, к которому относился снимок, ребенком по-научному любознательным и артистично порочным.

«Подыщу мушку и приклею на это место, – сказала она, вновь обращаясь к прищуренной карункуле за нескромной сеткой. – Между прочим, у тебя в комоде с зеркалом полно черных масок».

«Для маскарадов (bals-masqués)», пробормотал Ван.

Следующий снимок был под стать: щедро оголившиеся белые ляжки Ады (надетая ею в день рождения юбка запуталась в листьях и сучьях), оседлавшие черную ветвь Эдемского дерева. Затем: несколько снимков пикника 1884 года, среди прочего Ада и Грейс, отплясывающие лясканскую кадриль, и Ван, вверх тормашками, прикусивший ромашковую астру (предположительно распознанную как таковую).