Ад

Всё есть во мне, и не имеется судей, и не имеется границ, и не имеется пределов для меня. Dе рrоfundis, усилие, чтобы не умереть, спад желания с его возносящимся криком, всё это не прекращается. Именно при безмерной свободе осуществляется непрерывное действие человеческого сердца (всегда нечто другое, всегда!). И это такая экспансия, что сама смерть ею устраняется. Ибо смог бы я вообразить мою смерть иначе, чем выйдя из себя самого и считая, будто я был не самим собой, а другим?

Каждый из нас не умирает… Каждое человеческое существо одиноко в мире. Это представляется абсурдным, противоречивым, когда высказывается подобная фраза. И, однако, это именно так… Но имеется много человеческих существ, таких как я… Нет, так невозможно сказать. Говоря так, мы оказываемся рядом с истиной в своего рода абстракции. Возможно сказать лишь одну вещь: Я одинок.

И именно поэтому мы не умираем.

В настоящее время, будучи полностью согбенным тем вечером, тот мужчина сказал:

«После моей смерти жизнь продолжится. Будут существовать все подробности мира, которые безмятежно окажутся на тех же местах. Будут существовать все следы моего пребывания, которые постепенно умрут, пустота после моего пребывания, которая снова закроется.»

Он ошибался. Он ошибался, говоря так. Он унёс с собой всю истину. Однако мы, мы увидели, как он умирал. Он умер для нас, для него — нет. Я сознаю, что в этом заключается ужасающая истина, которую трудно достигнуть, чудовищное противоречие, но я держусь за оба эти конца, ища ощупью, в каком бесформенном бормотании это будет выражено. В чём-то вроде следующего: «Каждое человеческое существо есть вся истина…» Я возвращаюсь к только что оглашённым словам: Каждый из нас не умирает, потому что он одинок; только другие умирают. И эта фраза, которая с трепетом изливается с моих губ, одновременно зловещая и радостная, возвещает, что смерть есть ложный бог.

Но остальное? Если допустить, что я обладаю всесильной мудростью, чтобы освободиться от навязчивой идеи о моей собственной смерти, останется смерть других и смерть стольких чувств и ласки. Не восприятие истины изменит страдание; ибо страдание есть, как и радость, абсолют.

И однако!.. Бесконечное величие нашего бедствования смешивается со счастьем — счастьем высокомерным и леденящим. Ведь не от гордости и не от радости я начинаю улыбаться при первых проблесках рассвета, около лампы, осаждаемой лазурью, по мере того, как я мысленно представляю себя во вселенском одиночестве…

XV

Впервые она предстаёт передо мной в трауре, и в этом чёрном одеянии её молодость сияет больше, чем когда-либо.

Отъезд близок. Она смотрит по сторонам, чтобы ей ничего не забыть в этой комнате, приведённой в порядок для других, комнате уже неопределённого вида, покинутой.

Дверь открылась, и в то время как молодая женщина, заканчивавшая своё необременительное занятие, подняла голову, в залитом солнцем проёме приоткрытой двери появился мужчина.

«Мишель! Мишель! Мишель!» — восклицает она.

Она протянула руки, и, сделав неуверенный жест, сосредоточив всё внимание на нём, оставалась несколько секунд неподвижной, подобная свету.

Затем, несмотря на то место, где она находится, и чистоту её сердца, и целомудрие всей её жизни, её ноги девственницы охватывает дрожь и она готова упасть.

*

Он бросил свою шляпу на кровать широким романтическим жестом. Он наполнил комнату своим присутствием, своей тяжеловесностью. Его шаги заставляют скрипеть паркет. Он уже рядом с ней и держит её. Хотя она высокая, он выше её почти на целую голову. Его резкие черты лица суровы и восхитительны; его лицо, над которым возвышается густая чёрная шевелюра, является светлым, чистым и будто новым. Усы глубокого чёрного цвета, слегка ниспадающие, оттеняют яркокрасный рот, горделивый, будто красивая естественная рана. Он кладёт свои руки на плечи молодой женщины, он смотрит на неё, готовый раскрыть своё жадное объятие.

Они прижимаются друг к другу, охваченные трепетом… Они одновременно произнесли одно и то же слово: «Наконец!» Это всё, что они сказали, но какое-то время они повторяли это слово вполголоса, они его говорили нараспев. Их глаза взаимно выражают этот нежный возглас, он им передаётся через грудь каждого. Словно они им прикрепляются друг к другу и взаимно проникают друг в друга. Наконец их долгое расставание окончено, их любовь победила; наконец они тут оба!.. И я вижу, как она трепещет с головы до пят, я вижу, как всё её тело принимает его, в то время как её глаза открываются, потом вновь закрываются в его объятии.

С большим трудом они пытаются разговаривать друг с другом, поскольку очень нужно поговорить… Обрывки слов, которыми они обмениваются, некоторое время удерживают их стоя.

«Какое ожидание, какая надежда!» — бормочет растерянно он. — «Я всегда думал о тебе, я всегда мысленно представлял тебя!»

Он добавляет тише, более пылким голосом:

«Иногда, во время банального разговора, твоё внезапно произнесённое имя разрывало мне сердце.»