Ад

«Я её вновь увидел. Как она была хороша, с живостью и ясностью в движениях, в которых она усердствовала, с одушевлённым изяществом, постоянно сопровождавшим её, с беспрестанно окружавшим её смехом, с бесконечным количеством вопросов, которые она всегда вам задавала… Я вновь увидел, в лучах солнца на яркозелёной лужайке, мягкую шелковистую складку её юбки (из старинного розового очень светлого атласа), когда однажды, наклонившись и расправив эту юбку обеими руками, она внимательно рассматривала свои маленькие ступни (белизна которых почти соответствовала белизне подножия статуи). Как-то я забавлялся, разглядывая совсем вблизи цвет её лица, чтобы найти в нём изъян: и я его не нашёл на этом лбу, на этой щеке, на этом подбородке, на всём этом лице с тонкой и гладкой кожей, и, остановившись на мгновение в своём часто повторяющемся исследовательском порыве, я пробормотал с умилением, граничащим со слезами, не понимая толком, что я говорил: «Это слишком… это слишком…» Она являлась принцессой для всех, кто её видел. На улицах городка лавочники почитали за счастье находиться у порога своей двери, когда она проходила. И все, даже старики, приближались к ней почтительно. У неё был вид королевы, когда она, наполовину распростёршись, опираясь на широкую спинку, сидела в парке на большой скамье из резного камня — на этой большой каменной скамье, которая теперь была своего рода пустой могилой…

«Я сохранил несколько её вещей: веер, который я брал в руки, слегка помахивая перед глазами этим мёртвым веером; её маленькая перчатка, совсем холодная; письма, написанные ею, которые бесстыдно позволяли себя рассматривать…

«О! в определённый момент времени я понял, как я её любил, её, бывшую живой, но которая была мертва, её, заключавшую в себе солнце и призыв, но которая теперь была под землёй чем-то вроде непонятного образования.

«И я также стал оплакивать человеческое сердце. Именно этой ночью я пришёл к пониманию возвышенности того, что я чувствовал. Потом пришло оно, логическое забвение, пришли они, моменты, когда мне не было грустно при воспоминании о том, как я плакал.»

*

«Вот в чём я хотел исповедаться перед вами, Анна… Я бы хотел, чтобы эта история любви, постаревшая на четверть века, ещё не кончилась. Это было так трепетно и так реально, это было настолько значительное событие, что я со всей искренностью рассказываю о нём своей преемнице, которой вы являетесь…

«С тех пор я полюбил вас, и я вас люблю. Я вам дарю, как женщине и независимо живущей в одиночестве, образ маленького создания, которому всегда будет семнадцать лет…»

Он вздохнул и обронил эту фразу, которая ещё раз мне показала скудность религии внутри человеческого сердца:

«Я только вас обожаю, я, который обожал её, я, которого она обожала. Ах! разве возможно, чтобы существовал рай, где снова обретают счастье…»

Его голос возвышается, его бездействующие руки дрожат. Он выходит на минуту из глубокой неподвижности.

«Ах! это вы, это вы! Вы одна!»

И он издаёт растерянный, безграничный призыв.

«Ах! Анна, Анна, если бы я был в самом деле женат на вас, если бы мы оба жили как супруги, если бы у нас были дети, если бы вы были рядом со мной, так же, как вы есть сегодня вечером, но по-настоящему рядом со мной!»

Он опять впал в неподвижность. Он воскликнул так громко, что даже если бы не было этой трещины в стене, я бы его услышал из моей комнаты. Он исступлённо говорил о своей главной мечте, он её дарил, он её распространял вокруг себя. Эта искренность, безразличная ко всему, явилась окончательным знамением, которое мне подтачивало сердце.

«Простите меня. Простите меня… Это почти кощунство… Я не мог помешать себе…»

Его слова остановились: ощущалась его воля, которая успокаивала его лицо, его душа, которая заставляла его молчать; но казалось, что его глаза страдали.

Он повторил тише, как бы для себя самого: «Вы… Вы!..»

Он забылся сном на этом слове: вы…

*

Он умер этой ночью. Я видел, как он умирал. По странной случайности, он был один в тот момент, когда он умер.

Не было, собственно говоря, ни предсмертного хрипа, ни агонии. Он не мял беспрерывно пальцами свои одеяла, не говорил, не кричал. Не было ни последнего вздоха, ни озарения. Не было ничего.

Он попросил Анну дать ему пить. Так как воды больше не было, а сиделка именно в этот момент отсутствовала, Анна быстро вышла за водой. Она даже не закрыла дверь.

Свет лампы наполнял комнату.

Я посмотрел на лицо мужчины, и я почувствовал, не знаю по какому признаку, что в этот момент его поглощала глубокая тишина.

Тогда я, инстинктивно, крикнул ему, не будучи в состоянии помешать себе крикнуть ему, чтобы он не был один:

«Я вас вижу!»

Мой странный голос, отвыкший говорить, проник в соседнюю комнату.

Но он умер в тот самый момент, когда я ему подавал эту безрассудную милостыню. Его голова слегка откинулась назад, а его глаза вытаращились.

Анна вернулась; она должна была меня смутно слышать, ибо она спешила.