ac0846a334c74b76bf3c8ff10e16ffdc

Эдит… Его драгоценная младшая сестрёнка… Даже ей он не был нужен в таком состоянии. Даже она не приходила к нему. Ни разу не пришла. Ни разу — за все пять дней его болезни. Феликс чувствует себя брошенным, он кое-как комкает своими худыми длинными пальцами белую тонкую ткань своей рубашки… Болезнь измотала его. Сделала мнительным, раздражающимся из-за пустяков. Как бы ему хотелось, что бы всё поскорее закончилось.

Он едва видит хрупкую фигурку, появившуюся в двери. Кордле не сразу понимает, кто к нему вошёл — ему думается, что зашла очередная служанка, которой приказано помочь ему улечься на подушках удобнее и проследить, чтобы он выпил ту гадкую микстуру, которой его пичкает доктор Морган. Феликс уже пытается поднять руку, чтобы в последний момент дёрнуться и опрокинуть гадкое лекарство, но вдруг замечает, что у его постели вовсе не служанка. Мать, — думается ему. Он недовольно хмурится. Ему не хочется видеть её сейчас. Не хотелось видеть презрения в этих некогда родных синих глазах. С той поры, как ему исполнилось семнадцать, мало кто смотрел на Феликса Кордле иначе. Ему не обидно. Нет. Ни капли не обидно. Скорее, самому противно. И немного смешно.

Феликс уже готов прогнать из своей комнаты мать… Но это всего лишь Эдит. «Бедняжка Эдит», «дурнушка Эдит» — так её называли. Его милая безобидная сестрёнка. Бедная девочка, лицо которой исковеркано оспой. Бледная, вечно уставшая — на ней держалось большинство домашних хлопот герцогского дома Кордле. И часто ей не давали даже выйти к гостям на приёмах. Оспа сделала из неё дурнушку. И Феликсу было безумно обидно за сестру.

— Эдит… — обессиленно стонет герцог. — За что мне такое наказание?

Он едва может пошевелиться. Его спина, его руки, его ноги жутко болят. Он практически не может как-либо изменить положение своего тела. Он прикован к постели. Только сейчас Феликс сумел понять, что именно означает это выражение. До этого он никак не мог понять его… Герцог пытается протянуть руку, чтобы коснуться пальцев сестры.

В комнате жарко, темно и душно. Если бы Феликс мог сделать хоть что-нибудь — он открыл бы окно. Доктора говорят, что для больных людей полумрак полезен, но уж лучше бы была совсем темнота или слепящее солнце, чем что-то посередине. К тому же, все отчего-то боялись сквозняков. Но любой сквозняк лучше этого спёртого воздуха. Кордле постоянно казалось, что он задохнётся здесь в этой комнате раньше, чем болезнь добьёт его.

Его рубашка пропиталась его потом. Должно быть, Эдит противно даже входить в комнату к брату, не то что подходить близко к нему. Ему самому противно осознавать то, что с ним сейчас происходит. Больше всего Феликсу Кордле не хочется умирать здесь. Но Эдит не показывает виду, что ей противно находиться с братом в одной комнате. Она вздыхает тяжело и берёт его за руку. В последний момент Кордле приходит в голову, что правильнее было бы её одёрнуть — болезнь заразна. Но одёргивать так не хочется — Эдит единственный человек, кроме врача, который коснулся его за это время.

А ведь она религиозна… Не то, что Феликс. Более того — она набожна. И очень доверчива. Кордле всегда было жаль её. Не имея больше других утешений в жизни, других радостей, она молилась, занималась всеми домашними хлопотами, возилась с племянниками и племянницами… Тихая, незаметная и незаменимая. Феликс никогда не знал, что делал бы без неё.

Не бойся оказаться тем, кого все ненавидят и презирают.

Феликсу ужасно стыдно, что он не выдернул свою руку — она может заболеть. Он никогда не простит себе этого — ни на этом свете, ни на том. Эдит слишком слаба здоровьем и вряд ли сможет перенести всё это. Феликсу ужасно стыдно. Но он прекрасно понимает, что и сейчас бы не смог выдернуть руку. Ему слишком плохо сейчас, и Эдит — его единственная надежда.

Кордле ищет в ней утешение, так необходимое ему сейчас. Он ищет то, чего никогда не найдёт в ком-либо ещё. Он одинок… Во всей вселенной нет больше человека, которому он был бы небезразличен. Эдит — единственная. Как когда-то для Йохана единственной была Елисавет.

— За распутную жизнь, Феликс, — произносит девушка и садится рядом. — Совсем плохо?

Он не понимает… Не понимает её доброты. Зачем всё это? Разве не бессмысленно? Разве он не заслуживал всего, что с ним происходило? Разве нужно было его жалеть? Да, для самого Феликса это было почти что жизненно необходимо, но… Разве он заслуживал её доброту? Эдит… Добрая дурнушка Эдит… Почему никто не понимал, что она куда лучше, куда совершеннее всех этих красавиц королевского двора? Почему никто не понимает, что Эдит куда больше заслуживает счастья, чем все те люди? Если бы Феликс имел на это право, он обязательно женился бы на ней.

Но он был просто её никчёмным братом.

Он цепляется за её руку, как цепляется умирающий человек за свою последнюю надежду. Она и есть его последняя надежда. Ему будет ужасно плохо, если Эдит сейчас уйдёт. Феликс так ужасно себя чувствует… Жар… Ему бы забыться. Впрочем, он, видимо, и без того бредит. Кордле никогда в другом состоянии не позволил бы себе этих всех мыслей.