Читаем Абель в глухом лесу полностью

— Люди навоевались вдосталь, теперь господь воевать принялся, — сказал Шурделан и подложил в печурку побольше дров.

Я попросил его привернуть фитиль, он привернул и опять подошел к моему ложу.

— Вот, дров подбавить в печурке… чтоб не простудиться ты.

Я знал: так говорить научили его лишь общая наша хворь да злая зима, но не то было важно. Главное же, как я понимал, что рядом со мной живая душа, живой человек, и мы с ним на одной земле делим одну судьбу, и вместе с ним, оказавшись в нужде, наелись одной и той же хвори.

— Теперь мне уже не холодно, — сказал я, расчувствовавшись, — потому как я вижу, что и у вас есть сердце.

Шурделан ничего не сказал на это, молча взял со своей кровати одну попону и укрыл меня ею.

— И жандарм на службе состоит, и сторож тоже, — выговорил он негромко.

Я приподнялся, чтобы пожать ему руку.

После того мы больше не разговаривали. Он лег, я натянул попону на голову.

И пока за стеной гуляла шумная зимняя свадьба, я, пригревшись, раздумывал о жизни своей и судьбе. Я задал себе вопрос: ежели теперь, наевшись мяса стервятника, я вдруг возьму да помру, останется ли после меня что-то стоящее? Дом я не построил, это уж так; никакого подвига не совершил, из огня, из воды никого не вытащил! А вот доброму дружку моему два года назад голову проломил, у покойной бабушки три грошика украл, здесь, на Харгите, двенадцать саженей дров продал, выручку прикарманил…

И за все это попросил я небо простить меня, а в поддержание мольбы моей помянул, что все-таки, когда можно было, я и человеку и зверю старался сделать добро, и о справедливости забывал редко, и родителей моих не огорчал беспричинно.

— Родителей моих… — прозвучало во мне отголоском.

И тотчас сердце наполнилось до краев какою-то завороженной печалью, вспомнилась мне моя матушка, которую вот же и в болезни я не оставил одну, как и она, слег здесь, на Харгите, как и она, едва удерживаюсь на смертном откосе…

И с этих пор думал уже только о ней: ее видел, то в слезах, то в радости, слышал ласковый ее голос и печальное пение, пока не заволокло мне глаза гулким ночным дурманом и чьи-то добрые руки не потянули больное тело куда-то вниз, под мост, в черноту.

Я уснул.

А когда утром проснулся, постель в изголовье была совсем мокрая. Шурделан стоял у окна и глядел на зиму; она все с тою же злобой подминала мир под свой белый гнет. Мое тело плавало в поту и совсем ослабело.

— Ну, как есть хворь твоя? — спросил Шурделан.

— Да так… расставаться со мной не хочет, — сказал я.

— А лучше бы пошла к дьяволу!

— В этакую непогоду?

— Такая-то самый раз, чтоб сгинула там на морозе.

Я видел, что Шурделан хоть и грубо, но в самом деле желает мне добра. И захотелось мне в благодарность рассказать ему сон свой — может, он тогда еще больше меня полюбит и еще сердечнее станет за мною присматривать.

— Вам что-нибудь снилось? — завел я разговор.

Шурделан громко захохотал.

— Дурь всякий в голову лез, — сказал он.

— Какая дурь?

— А такая, что эта зима с большой снег Фусилан нам устроил!

— Ну, мне привиделось кое-что пострашнее.

— Что такое?

— Горе приснилось, — говорю. — Будто матушка моя померла.

— А, черт!

— Погодите, тут сну моему еще не конец, — продолжал я. — Самое-то чудное после было… Только она померла, отец достает трембиту и говорит мне: «Ну, Абель, гляди в оба, когда чудо себя оказывать начнет!» — и затрубил, чтобы, значит, матушку мою воскресить из мертвых. Трубил он, трубил, и вот какое-то время спустя я в самом деле вижу, что глаза матушки моей открываются и она улыбается мне. «Довольно трубить, — говорю отцу, — матушка ожила!» А отец отвечает, что теперь остановиться не может, потому как только-только во вкус вошел, понял, как на той трембите надо играть. Мы с матушкой ждать его не стали, на радостях отправились в церковь вдвоем, а когда воротились, вокруг нашего дома целая армия воскресших людей стоит. А в доме увидели мы посланцев от живых, еще не померших, они пришли к моему отцу, просили его перестать трубить, не то мертвые все как есть воскреснут и выгонят живых из усадеб, с должностей прогонят. Чего только не сулили они отцу, но он все трубил и трубил. Тогда банковский директор, который меня сюда, на Харгиту, нанял и тоже среди посланцев был, вдруг вырвал трембиту у отца из рук, принес ее сюда, в сторожку, и за кроватью спрятал. А мы с вами трембиту потом нашли и стали думать, чья она, моя или ваша будет? Наконец порешили так, что сама трембита будет ваша, а звук ее — мой. Оно бы и хорошо, но тут опять незадача вышла, потому как я и без трембиты трубить мог, а вы не могли, хоть и с трембитой. Но мы все ж придумали, как делу помочь, — поклялись в вечной дружбе друг другу, чтобы жить в согласье и в мире. Тогда и с трембитой решилось само собой: вы дули в трембиту, а я голос вам подавал.

Не знаю почему, но Шурделану мой сон не понравился. Он глянул на меня подозрительно, ожидая подвоха, хотя у меня и в мыслях ничего подобного не было. Правда, его-то я вставил в мой сон уже утром, после того как проснулся, но ни шутить над ним, ни тем паче насмехаться даже не собирался.

Перейти на страницу:

Похожие книги