Абель в глухом лесу

— А он так перепугался, что на вертел сам наскочил.

— Наскочил, наскочил, а потом и в животы к нам заскочит.

Такими шуточками подсаливали мы орлиные ножищи, пока они обжаривались на вертеле. Наконец Шурделан предложил: довольно, мол, жарить, пора и за еду приниматься. Я сбегал в дом, принес хлеба. Сели мы друг против друга, раскрыли свои ножи. Я сделал вид, будто режу мясо, а сам искоса на Шурделана поглядывал. Да только и он не спешил свой кусок починать.

— А ну-ка, жуй давай! — распорядился он наконец.

Вижу, как ни верти, а мученичество принять выпадет мне, поэтому отхватил прожаренный кусочек орлятины и сунул в рот. И только тут понял, на что решился. Потому как было орлиное мясо не только что жесткое, но еще и смердело, воняло падалью. Не знай я наверное, что у меня во рту, сказал бы, что кусок бочкоров мне подсунули, сняв с ноги, гнойниками покрытой!

— Ну как, вкусно? — спросил Шурделан.

— Прямо и не сказать, как вкусно, — ответил я.

А сам думаю: вот сейчас меня вывернет, да так, что и костер заглохнет. В великой муке воззвал я к господу, молил его дать мне на этот раз силы и мужества, чтобы мне, венгру, перед Шурделаном не опозориться. Однако же при этом я почти с радостью наблюдал, что и он взял в рот первый кусок.

— Ну как, вкусно ли? — спросил теперь я.

А он тоже ответил, как я:

— Прямо и не сказать.

Да только я-то по лицу его видел, что оба мы мясо одного орла жевали. Ел Шурделан и на меня поглядывал, будто не верил, что я только что мясо хвалил. Но при том не сдавался, жевал со старанием, храбро жевал — так что пришлось мне, хоть и в укор себе, признать его геройство.

Впрочем, и я не сдавался!

Так трудились мы довольно долго — сам орел не трудился бы над нами лучше кривым своим клювом! — челюсти у нас уже едва двигались, притомясь, вонючее мясо становилось все жестче. Но сердце Шурделаново от этих трудов, видно, добрее стало, справедливее. Потому как отбросил он наконец обглоданную кость и сказал мне:

— А теперь давай по справедливости!

— Это как же? — спросил я.

— Будь по-твоему, братец: оставшееся мясо разделим поровну.

Тут и я поскорей отложил свою кость, даром что на ней еще мяса оставалось на треть — а по правде сказать, как раз по этой причине. Но и другая причина была: испугался я, как бы Шурделан не заставил меня тут же съесть все мясо, причитающееся мне по справедливости. Слава богу, до этого не дошло, потому что, поделив мясо, он сказал совсем мирно:

— А теперь доброму примеру последуем.

— Какому же?

— Добрый пример с умный человек брать надобно. Который не все за один раз съедает.

В знак согласия я перебросил свою полуобглоданную кость Блохе, пусть займется ею, пока я поджарю кусочек, который ей Шурделан назначил. Однако Блоха оказалась гордой, не то что мы, она только обнюхала кость и тотчас отвернулась, глядеть в ее сторону не хотела.

Мы сложили наши порции в большую кастрюлю, кастрюлю подвесили на дерево, между ветками, чтобы мясо ветерком обдувало и на холоде сохранялось.

Потом я впустил Блоху в сараюшку, к козе, — в дом-то она ни за что войти не желала, — и мы наладились спать. Шурделан лег первым, как и прежде, на мою кровать, да только не успел лечь, как тут же подскочил и, пошатываясь, вышел. Я за ним не последовал, но отлично слышал, как он, громко рыгая, отдавал свежему снежку орлиное мясо.

Какой ни был он деспот, а все же я от души пожалел его.

Эх, если б и со мной было то же! Но меня ждало кое-что похуже. Только я улегся, меня затрясло от холода, потом обдало жаром и опять в холод бросило. А пока лютая хворь, нежданный враг, обеими ногами на мне отплясывала, в животе началась такая война, какой не было и той ночью, когда я, во главе монашьего войска, с дьяволами сражался. Глазные яблоки горели, словно два раскаленных угля, все мои члены с каждым мигом становились тяжелее и тяжелее.

Я чувствовал, что надо мной нависла какая-то неизъяснимая, но ужасная беда. И чудилось по временам, будто я лежу на поверхности глубокого озера, а руки-ноги мои неудержимо тянут меня на дно; а то еще казался я себе большим трутом, который в серединке уже схватило огнем.

Ясно было, что это орлы наложили на меня проклятье.

Покончив на дворе с невеселой своей работой, Шурделан подошел прямо ко мне. Остановился возле моей подстилки и, утирая рот и лоб, глядел на меня так, словно прибыл в госпиталь после проигранного сражения.

— Что, парень, тебе вроде бы неможется? — спросил он.

— Не вроде бы, а на самом деле, — выговорил я.

— А что чувствуешь?

— Всякое чувствую. И холод, и жар, и бурю.

— Ну, не горюй, в моем нутре тоже орел воскрес, — ободрил меня Шурделан.

— И улетел?

— Выблевал я эта вонючий тварь!

А за окном снежное месиво завертелось еще круче. И, будто зимние архангелы протрубили тревогу, вся природа принялась за работу: на волнующихся полянах заплясали, тряся лохматыми головами, можжевеловые кусты, гудели-ворчали горы, пьяно завывал лес, гонялись друг за дружкою ветры с белыми развевающимися гривами.

Сквозь щели дощатых стен хлипкой моей сторожки зима врывалась и к нам, фитиль в лампе трепетал, словно золотистая бабочка.