Абель в глухом лесу

— А имя? Небось Исидор? — решился он крыльями шутки взмахнуть.

— Что ж, я всяких бед за жизнь навидался, могла бы и эта не обежать.

А он ни с того ни с сего как вскочит, глаза злобой горят, обеими ручищами шею мне давит.

— Говорить, живо! Как зовут?!

— М-м-м… — промычал я.

Но он скоро сжалился, отпустил мою шею.

— Абель я, — говорю ему. — А вас как кличут?

— Я есть Шурделан, — объявил он важно.

— Спереди или сзади?

— Пока венгерский власть была — спереди, а теперь назад отошло.[8]

— А жена у вас есть?

— У меня-то? Да в каждой дом!

— И долго ли вы здесь поживете? — набравшись смелости, спросил я.

— Пока поймать, — не очень-то понятно пробурчал Шурделан.

Я не стал спрашивать, о какой поимке речь, потому как, с одной стороны, знал и сам, что нам одного Фусилана поймать велено, а с другой стороны, опасался, как бы он на сытый желудок не сказанул что-нибудь такое, отчего книжки монахов моих от стыда покраснеют.

Вообще, подумал я, время кончать беседу да лампу засветить: на один-то день за глаза довольно того, что мы с ним друг о дружке узнали. Хотя кое-что мне все-таки не давало покоя, так и тянуло с вопросами лезть. Например, хотелось спросить, знает ли он Фусилана в лицо. А ежели не знает, почему меня не расспрашивает, каков он и что натворил?

Однако я прикусил язык, засветил лампу и занялся домашними делами. Шурделан тоже подумал-подумал и, не дожидаясь приглашения, улегся на мою кровать, явно с намерением на всю ночь там остаться, и покрывалом моим укрылся. Чуял я, чуял и прежде, что так оно будет, но, увидевши, все-таки удивился, потому как в наших местах нет такого обычая — чужую постель занимать.

Вот так-то, Абель, сказал я себе. Видел ты когда-нибудь этакую громаду-кукушку?

Словом, совсем растерялся я и не знал, как же мне поступить. Справедливость вроде бы требовала подойти чин чином к кровати моей и вывалить жандарма на пол. Оно так, но ведь я простой венгр, лесной сторож, и все, он же и среди румын-то не кто-нибудь, а жандарм! А уж это порода такая, что только и смотрит, над кем бы покомандовать да покуражиться. Опять же ружье у него, законное, этакий козырь не только на войне в расчет идет!

Так подумавши, решил я Шурделана из кровати не вытряхивать. Однако очень хотелось сколь-нибудь шипов-колючек под голову ему подложить на сон грядущий, а потому я все ж к нему подошел и рассказал притчу из жизни животных. А точнее сказать, выпустил из гнезда мысль мою о птице кукушке. Разговор у нас вышел такой:

— Вы спите, господин витязь?

— Нет. Чего тебе? — пробурчал Шурделан.

— Да так, ничего, я только спросить хотел, знаете ль вы птицу такую — кукушку?

— Кто же, к дьявол, этой птицы не знать!

— Но хорошо ли вы ее знаете?

— Хорошо, хорошо, будь спокойный.

— А коли хорошо, так скажите, — не отставал я, — какая она, эта птица?

— Какая-какая! Ты про оперение, что ли?

— Не про оперение… Нрав у нее какой?

Шурделан не ответил сразу, но, было видно, задумался, да только это ему скоро наскучило, и, повернувшись ко мне, он проворчал:

— Такой же самый есть нрав, как у любой другой птица.

— Ан нет, не такой! — возразил я.

— Ну, какой?

— А такой, что она норовит в гнездо другой какой-нибудь честной птицы забраться, будто ее оно. Не слыхали про это?

— Да знаю я, черт тебя побирал!

— Ну, вот теперь и скажите, порядочная эта птица или нет?!

— Я спать желаю, а не птица ловить!

Теперь-то мне было все нипочем, пусть себе спит, главное, что я все же сказал свое! Я отошел от жандарма, впустил Блоху, которая воротилась из горестных своих скитаний и царапала дверь снаружи. Едва она вступила в дом, как тотчас учуяла жандарма и поглядела на меня — помощи, мол, не нужно? Я погладил ее лохматую голову и указал на подстилку; Блоха, понурясь, мне подчинилась.

Тут и я собрался прилечь.

Под голову сложил монашьи книжки горкою, завернулся в широкий зимний балахон, что у возчиков купил давеча, и, уповая на день грядущий, смиренно отошел ко сну.

Да только напрасно я понадеялся, что новый день будет ко мне милосердней: незадолго до полудня пришлось мне услышать горькую весть. Тот самый человек, с которым я весточку родителям посылал, о себе им напоминая, приехавши на делянку, не поленился дойти до меня и объявил, что родимая моя матушка вот уже четыре недели тяжко болеет. В постели лежит, даже доктор к ней приходил, да только и он никакой надежды не подал, покрутил головой и лекарство выписал. Отцу моему от больной отойти нельзя, потому и не навещал меня; да и не хотел он про матушкину болезнь рассказывать, чтоб от лишнего горя избавить.

Слушал я, как посланец мой горестные вести выкладывает, а сам даже «бедная матушка» выговорить не мог. Стоял перед ним будто в воду опущенный, а из глаз слезы капали.

— Не плачь, Абель! — подбодрил меня земляк. — Всякая хворь от господа, а мы-то что ж, только люди…