аа

Мы продолжали ночевать в палатках, а Эрика не звали. Его это достало. Он пригласил меня к себе в палатку, установленную перед его обшарпанным передвижным домом, разъеденным ржавчиной, с дырами в полу и протекающими кранами. На таком фоне мой скромный домик выглядел дворцом. Иногда мне приятно было видеть, как Эрик жил, сознавая, так или иначе, что сам я находился в лучшем положении.

– Тут мать свалила, – сообщил он, появляясь на крыльце.

В дом Эрик не заходил, ждал ответа, смущаясь словно девчонка, сунув худые руки в карманы драных джинсов.

– Обещаю, будет интересно. Точно лучше, чем шарахаться по рельсам.

Я скучал. В ту ночь мои приятели походов устраивать не собирались, а Эрик выглядел таким печальным, что я согласился. Но предупредил, чтоб никаких котят. Он сообщил, что вместо этого есть канистра с бензином.

Я пришел к Эрику после того, как стемнело и я закончил все по хозяйству. Рядом с трейлером была разбита небольшая палатка. Ни костра, ни лампы. Под слабым мерцанием натриевых уличных фонарей белела и серебрилась сырая трава. Я засомневался, что он вообще внутри, но тут услышал какие‑то приглушенные звуки.

В палатку особо не постучишь, поэтому я просто откинул полог. Эрик лежал на своей старшей сестре. Не видел, была ли на них одежда, но плечи у нее были голые, а он лицом зарылся в ее грудь. Я почувствовал запах бензина, соли и пота. Она не сопротивлялась, не кричала. В темноте блеснули ее кошачьи глаза, распахнутые слишком широко.

Меня осенило, что они под кайфом и даже не поняли, что я пришел.

– Не хочешь? – спросил Эрик, осознав, что я застыл у входа в палатку.

Не знаю, предложил он нюхнуть бензина или взобраться на свою тощую, уродливую сестрицу, но я в любом случае свалил.

И после этого стал держаться от Эрика подальше. Друзья со мной согласились.

Мы ставили палатки и обсуждали его, сравнивая впечатления. Гленн провозгласил Эрика «конченым придурком», потому что он балдеет от бензина и лапает свою сестру за задницу.

Я проболтался, что он лапал ее не только за задницу, добавил историю про котят, и Эрик был официально исключен из наших вылазок и мероприятий.

Пару дней спустя Гленн начистил ему нос. Мы тусили на горе из щебня – его свозили из местных городишек после строительства дорог и сваливали в гигантские кучи, высотой с фонарный столб. Играли в «царя горы», в салки, дурачились до изнеможения, так что пот смешивался с каменной пылью, а мы покрывались серой боевой раскраской.

Эрик попытался примкнуть к нам в начале августа, в знойный день, когда жар от камней чувствовался даже через кеды. В то лето куча сверху была плоская, образуя как бы площадку, идеальную для наших игр. Мы уже спускали с горы Патрика, по крайней мере, раз шесть, но он резво взбирался обратно. Вдруг ни с того ни с сего на меня набросился Джерри.

– В царских разборках все средства хороши, – сказал он, и я с хохотом скатился вниз. Очухался я уже в канаве, в высокой прохладной траве, от которой весь зачесался.

Тут на велике подъехал Эрик. Мы в изумлении застыли, мрачно наблюдая, как он подошел к основанию кучи и стал карабкаться вверх.

– Не подходи, – с вершины сказал Гленн. – Иди, трахай сестру или развлекайся со своими дурацкими котятами. Ты их сначала трахаешь, а потом убиваешь?

Эрик глазами нашел меня. Я облокотился на гору, поэтому не сполз к нему и типа пожал плечами. Потом продолжил свой путь наверх. Там мы все встали, смотря вниз на Эрика.

Он попробовал взобраться. Гленн заставил его жрать щебень. Они подрались, но Гленн взял верх – игра «царь горы», только взаправду. Он швырнул Эрика вниз на незакрепленные камни, потом стал возить взад и вперед, держа за волосы, пока его лицо не ободралось так, словно он целовал терку для сыра.

– Насколько тебе дороги твои яйца, а, любитель сестренок? – спросил Гленн и пнул его прямо по «хозяйству».

Дыхание Эрика вылилось в резкий вдох. Гленн медленно занес ногу и еще раз, до кучи, пробил в пах. Эрик откатился и, дрожа, лежал у подножия. Потом ему хватило ума похромать домой.

Месть не заставила долго ждать.

На следующий день я отправился к Гленну, надеясь поиграть в футбол. Солнце еще не палило в полную силу над развалюхами в восточном Верноне. Трава в городе повсюду была бурая, жухлая; сухие травинки приставали к потной коже, и все зудело, пока не помоешься.

До этого я никогда не видел, чтобы Гленн плакал. Он был старше. Круче. Возле старого сарая, в узкой полоске тени калачиком свернулся его бигль, Фрэнки, уткнувшись окровавленной мордой в брюхо. Из пустых глазниц шла кровь. Гленн осторожно поглаживал пса. Бока Фрэнки тяжело вздымались, сам он дрожал и поскуливал.

– Что случилось? – спросил я, присаживаясь рядом на колени. – Эрик, да?

В таком маленьком городке выколоть Фрэнки глаза мог только Эрик. Похоже, орудовал он ножом. Небрежно.

– Что делать? – всхлипнул Гленн. – Он выживет?

Я пожал плечами.

Он схватил меня за рубашку и заорал:

– Ты же у нас умник. Ты все знаешь! Черт возьми, что нам делать?

Я спросил, осталась ли у него винтовка 22‑го калибра; Фрэнки нужно пристрелить, ведь слепой собаке жизнь не в счастье.