А. А. Прокоп

Но то, что увидел Прохор, оказалось в тысячу раз страшнее. Прохор буквально онемел. Лицо прижалось к стеклу, пытаясь проникнуть сквозь прозрачную преграду. Резников схватил отца Кирилла за горло, затем быстро отпрянул. Выдыш подал ему веревку, а из ближнего к Прохору, глаза отца Кирилла стекала одинокая слеза. Отец Кирилл пытался попробовать поднять руки, но было видно, что последние силы уже окончательно его покинули Губы, шептали слова и Прохор понимал, что видит своими глазами, как выглядит последняя настоящая молитва. Только всё это уместилось в несколько мгновений. Резников накинул веревку на шею отца Кирилла и начал с жадной силой затягивать её. Отец Кирилл хватался слабыми пальцами за веревку, его ноги начали дергаться в конвульсиях.

Тут же от чего-то стало темно. Испуганно Прохор отскочил от стены дома, спрятался за ветхим уличным туалетом. Продолжение уже стучалось в голову Прохора. Ему было известно, что должен будет он увидеть, но он не мог уйти со своего места и очень скоро дождался, того чего видеть уже не хотел.

Напевая неизвестную для Прохора мелодию, появился во дворе Резников. Он демонстративно размял несколькими движениями тело. Одетый в форму, перетянутый ремнями с кобурой из кожи выглядел он, совершенно естественно на фоне старого дома отца Кирилла. Прохор почувствовал, что время здесь не имеет своей силы, и лишь маленький отрывной календарь на кухне в доме из которого сейчас появился Резников, сообщает о том, что время несколько опередило капитана Резникова, и появившегося следом за ним поручика Выдыша. Тот тащил за собой тело мертвого отца Кирилла, держал того под мышки, и, как казалось испуганному Прохору не испытывал при этом какого-то перерасхода сил. Ноги отца Кирилла были лишены обуви, и Прохор вспомнил висевшего на осине отца Кирилла, на ногах действительно не было обуви, но тогда никто почему-то не обратил на это внимания.

Прохор, затаившись, продолжал смотреть, как удалялось от него тело отца Кирилла, которое тащил за собой Выдыш. Веревка по-прежнему болталась на шее, а Резников с Выдышем умело делали своё дело. Темнота не являлась им помехой, напротив помогала, и не было огонька, был лишь ветер, и никто в целом застывшем мире не видел эту страшную сцену, кроме метавшегося по периметру собственной кровати старика по имени Прохор…

…Он проснулся, когда часы показывали полдень. Солнце настойчиво глядело через мутноватое, давно не мытое окно, касалось лица, вместе с ним лезли, то на щеки, то в глаза противные мухи. Голова была тяжелой, шею разламывала невыносимая боль. Жуткая сухость во рту сливалась с подступающей снизу тошнотой. Оставаясь в положении лежа повернувшись на бок, Прохор опустил вниз голову и его, вырвало жёлтой желчной пеной. От этого стало чуточку легче, он сел на кровати, подумал о необходимой, как воздух опохмелке. Затем поднялся, открыл дверцу кухонного шкафчика, где стояла непочатая бутылка с самогоном. Выпив совсем немного Прохор хорошенько крякнул.

Сел за стол, а новый день давно взял власть в свои руки, прогнав ушедшую в небытие отсюда столь длинную и уже вчерашнею ночь. Она исчезла не оставив, в очередной раз, о себе никакого следа, за исключением одного, что находилось в сознании сидящего за столом Прохора. С этого дня его жизнь изменилась раз и навсегда, не оставив ему ни единого шанса на спасение и спокойствие. Впереди лежал ровно один год, длинный, как сама вечность…

Дед Прохор появился на собственной кухне в этот раз почти так же, как и в первую ночь, их встречи. Так же еле двигались ноги, так же всё сдавливало внутри. Только причина этого состояния сейчас была куда страшнее, чем в ту уже далекую отсюда ночь. Тогда был страх неизвестного, запредельного для его понимания, сейчас всё это было давно в прошлом, но было иное, в виде того, что сегодня состоится их последняя встреча, и он Прохор сам пошёл на — это осознанно и добровольно. Не имея больше сил на продолжение в самом себе мира, который он долгие годы страстно боготворил, собирал о нём любую информацию, которая восхищала его ни с чем несравнимым ореолом красивого романтизма. Сжималось всё внутри, от чувства сопричастности к ушедшему миру прекрасного. Прохор не задумывался, о том, кем был бы он в этом мире, соответствуя своей родословной. Это было ему неважно, от того, что время надежно закрыло собою столь мелкие недостатки, обмануло, накинув покрывало, и Прохор с огромной радостью воспринимал этот обман за самую, что ни на есть истину. Долго грезил он о том, что было ему не доступно, представлял себя другим, видел себя в совершенно ином качестве.

* * *