8 - 9 - 8

Габриель — такой же обстоятельный человек, как и тетка. В письмах к Фэл он тщательно фиксирует всю правду о себе. Но чаще — ложь, гораздо более обаятельную, чем правда. Между правдой и ложью намного больше точек соприкосновения, чем кажется на первый взгляд. Главное же сходство состоит в следующем:

и ложь, и правда забываются с одинаковой скоростью.

Если они произнесены.

Если речь идет о письменной фиксации — ни то, ни другое не забудется. Когда не станет Габриеля и не станет Фэл, об их жизни можно будет судить по строкам писем. Лживым габриелевским и правдивым — его тетки, ведь Фэл никогда не врет. Ложь Габриеля — это целая вселенная, равнозначная правдивой вселенной Фэл, и между ними не стоит искать точек соприкосновения.

Между ними изначально стоит знак равенства.

Когда не станет Габриеля и не станет Фэл, кто сунет нос в их переписку — чтобы безоглядно поверить лжи и остаться равнодушным к правде? Не исключено, что никто. Не исключено, что их просто сожгут или отправят на переработку: из тонны исписанной бумаги получится несколько стопок чистой. И уже другие люди будут фиксировать свою жизнь — настоящую или придуманную; но, скорее всего, они используют бумагу в гораздо более мирных целях:

для записи кулинарных рецептов

для записи номеров телефонов

для записи перечня продуктов, которые надо купить в магазине

для посланий младшим членам семьи; послания крепятся магнитами на холодильник

для изготовления фигурок-оригами: носорог, журавлик, лягушонок

для того чтобы расписать перьевую ручку

для того чтобы расписать пульку в преферанс

для того чтобы нарисовать кошку —

хорошую знакомую Фэл, мать большого кошачьего семейства, или какую-то другую; и с чего это Габриель взял, что Фэл никогда не врет?

Из писем.

Мужская ложь может быть связана с чем угодно, женская же — исключительно с мужчинами и вещами, касающимися мужчин.

Если бы Фэл врала, она бы принялась описывать свои бурные романы с фотографом и репортером, и уж тем более — со скульптором, который изваял из нее Марианну во фригийском колпаке. Здесь все чисто, бюст действительно имеется в наличии, ведь Габриель видел снимки.

Ничьих других снимков Фэл ему не посылала.

Но это не значит, что этих снимков не существует вообще. То же — с мужчинами. Они, несомненно, присутствуют в жизни правдивой Фэл — как друзья.

— …и с тобой ни одна деталь не потеряется, — Габриель возвращает Фэл ее же фразу.

— Точно! Мы можем быть спокойны относительно друг друга. Я — хранительница твоей жизни, а ты — хранитель моей. Разве это не прекрасно?

— Это просто замечательно.

— Вопрос в том, так ли они значительны? Нет-нет, я конечно же имею в виду себя. С твоей жизнью все ясно, дорогой мой. Она — настоящая. Полнокровная. Прямо как жизнь писателя. Приличного писателя. Большого писателя.

Подвоха в словах тетки нет. Она и вправду считает Габриеля исключительной, несмотря на молодость, личностью. Чем-то средним между Казановой, Джеком Лондоном и Индианой Джонсом, причем Габриель гораздо масштабнее и глубже, чем все эти люди, взятые по отдельности. И сотня других известных людей. Тысяча. Миллион. «Ты должен быть смелым, дорогой мой, — неоднократно писала ему Фэл. — Смелость нужна в отношениях с самим собой, ты не должен себя бояться. Своей молодости, своих мыслей, чувств и опыта. И отсутствия опыта — тоже». Ясно, к чему клонит Фэл, не теряющая надежды увидеть Габриеля большим писателем.

Для нее фигура писателя намного значительнее, чем фигура актера, политика, музыканта, ведущего ток-шоу, спортивной звезды или звезды шоу-бизнеса: большинство из этих персонажей (за вычетом не жалеющих ног и рук игроков командных видов спорта, велосипедистов, пловцов, прыгунов с шестом и марафонцев) — дутые величины. Их надувает целая армия других людей. Когда у одного из армии начинают болеть щеки и легкие — тут же подключается другой, и так — до бесконечности. Нельзя исключать, что и за некоторыми писателями стоит целая армия, но это — дерьмо, а не писатели.

Они похожи на конченую стерву Марию-Христину.

Они трусливы, завистливы и злобны, они впадают в панику, если видят себя в топах ниже третьей строки, и впадают в ярость, если первые две отданы конкурентам по жанру; они страшно зависимы от публики и от издателей, а еще больше — от собственного успеха.

Но их трусость и страх — все же главное.

Это не страх быть никем не услышанным и никем не востребованным. Это страх потерять или никогда не приобрести блага, которые приходят вместе с известностью: моральные и материальные.