6b15ad8a063dbf87117dd400b69144d1

Кажется, до Окли-Стрит мы ехали молча. Меня обуревала ярость и презрительное нетерпение. Я сделал всё, что мог, и проиграл. Почему? Я понятия не имел. Я так никогда и не узнал, почему он отказался уехать. Думаю, он и сам не знал. Такой покорности я никогда в жизни не видел. Для меня это было что-то совсем новое. О резинъяции у меня были смутные представления как о чем-то прекрасном, а с тех пор она начала меня раздражать: резинъяция - это мужество людей нерешительных. Упрямство Оскара было оборотной стороной медали его слабости. Удивительно, как некоторыми натурами управляет сила инерции. Ожидание и отказ от действий очень привлекательны для тех, кто живет в мире мыслей и ненавидит действия. Когда мы свернули на Окли-Стрит, Оскар спросил:

- Фрэнк, ты на меня не сердишься? - и протянул мне руку.

- Нет, что ты, - ответил я. - С чего мне на тебя сердиться? Ты - хозяин своей судьбы. Я могу лишь дать совет.

- Обязательно приходи ко мне завтра, - умолял Оскар.

- Времени у меня мало, - ответил я, - но приду через дня два-три, как только у меня появятся важные сведения...Не забывай, Оскар, яхта здесь, она будет ждать до 20-го мая. Яхта и экипаж всегда наготове.

- Доброй ночи, Фрэнк, - сказал Оскар. - Доброй ночи, и спасибо тебе.

Оскар вышел из экипажа и пошел в дом, мрачный подлый дом, в котором жил его брат, готовый продать Оскара с потрохами за тридцать серебреников!

. . . . . . .

Через два-три дня мы встретились снова, но, к моему удивлению, Оскар свое мнение не изменил. Если сказать, что Оскар был подавлен, это будет чистейшей правдой: он напоминал мне человека, который упал с огромной высоты и лежит почти без сознания на земле неподвижно. Когда пытаешься заставить его пошевелиться, даже хотя бы поднять его голову, это доставляет ему боль, он кричит, чтобы его оставили в покое. Так он лежит без сил, и никто не может ему помочь. Больно было смотреть, как Оскар впадает в оцепенение скорби: его светлый ум, его яркое остроумие - кажется, всё это его покинуло.

Оскар еще раз ходил со мной обедать. Потом мы поехали через Риджентс-Парк - это была самая спокойная дорога в Хэмпстед, по дороге мы поговорили. Свежий воздух и движение подействовали на Оскара благотворно. Вид, открывавшийся из пустоши, кажется, вернул ему бодрость духа. Я пытался его приободрить.

- Тебе следует знать, - сказал я, - что ты можешь победить, если захочешь. Ты можешь заронить сомнения не только в душу присяжных - ты можешь заставить сомневаться даже судью. Я был уверен в твоей невиновности, несмотря на все свидетельства против тебя, а ведь я о тебе знаю больше, чем все они. Во время процесса под председательством судьи Чарльза тебя спасло то, что ты говорил о любви Давида и Ионафана, о нежной привязанности, которую обычный мир решительно не понимает. Есть еще одно обвинение против тебя, которое ты пока не опроверг: Джилл спросил, что у тебя общего с этими слугами и конюхами. Ты это не объяснил. Ты ответил, что любишь юность, ее яркость и веселье, но не объяснил то, что большинство людей не понимает: зачем тебе общаться со слугами и конюхами.

- Фрэнк, это сложно объяснить, если не сказать правду, не так ли? - очевидно, мозг Оскара не работал.

- Нет, - ответил я. - Это просто. Подумай о Шекспире. Откуда он знал Догберри и Пистоля, Бардольфа и Куколку Разорви-Рубашку? Наверняка, он с ними общался. Ты не общался с мальчиками из частных закрытых школ, представителями своего класса, потому что ты хорошо их знаешь, тебе нечему у них научиться. Но слугу или конюха ты не сможешь изобразить в своей пьесе, если не будешь их знать, а узнать ты его сможешь, лишь спустившись на его уровень, позволив ему называть тебя «Оскаром» и называя его «Чарли». Если ты это разъяснишь, судья поймет, что перед ним - художник, и хотя бы признает твое объяснение правдоподобным. Он начнет колебаться, можно ли тебя осудить, а если он начнет колебаться, ты победил.

Ты дерешься плохо, потому что недостаточно проявляешь свою натуру, не пользуешься своими мозгами, давая показания, и, увы..., - тут я замолчал, на самом деле меня душил страх. Я вдруг понял, что Оскар проявил больше мужества и самообладания в процессе против Куинсберри, чем в процессе под председательством судьи Чарльза, когда на кону стояло намного большее. Я почувствовал, что на следующем процессе Оскар будет еще более угнетен, еще менее склонен проявлять инициативу. Кроме того, я уже знал, что помочь ему не могу, не могу сдвинуть его с этого «сладкого пути отчаяния», который столь сильно влечет душу художника. Но всё равно я пытался изо всех сил.

- Ты меня понимаешь? - спросил я.