42-я параллель

Среди дня, обливаясь потом и пыхтя, появлялся полковник, и Джонни читал ему сочиненное утром, и тот восклицал: «Превосходно, мой мальчик, превосходно!» – и предлагал поправки, которые сводили на нет все написанное. И Джонни выискивал в затрепанном словаре новую порцию эпитетов и начинал все сначала.

Все было бы прекрасно, не будь он влюблен, вечерами он не мог оторваться от «Ошен-хауса». Каждый раз, подымаясь по скрипучим ступеням террасы, мимо старых леди в качалках, обмахивавшихся веерами из пальмовых листьев, и проходя сквозь раздвижную дверь в вестибюль, он был уверен, что на этот раз он застанет Аннабел Мари одну, но каждый раз француз был с нею, всегда улыбающийся, невозмутимый и пузатый. Оба они сейчас же принимались за Джонни и носились с ним словно с маленькой собачкой или вундеркиндом: она учила его танцевать бостон, а француз, который оказался каким-то герцогом или бароном, угощал его всевозможными напитками, сигарами и надушенными папиросками. Джонни был глубоко потрясен, обнаружив, что она курит, но это как-то гармонировало с герцогом и Ньюпортом, заграничными путешествиями и всем ее обликом. Она душилась какими-то крепкими духами; и запах надушенных и отдававших табачным дымом волос волновал его и кружил ему голову, когда он танцевал с нею.

Иной раз он пытался загонять француза игрой на бильярде, но она в таких случаях рано уходила спать, а он ни с чем отправлялся восвояси, чертыхаясь про себя всю дорогу. Уже ложась в кровать, он все еще ощущал в ноздрях легкое щекотание мускуса. Он пробовал сложить песню:

До самой зари
Ярче луны
Твое имя горит,
Аннабел Мари…

Потом вдруг и ему самому все это казалось невыносимо глупым, и он долго расхаживал в одной пижаме по крошечному крылечку, и в ушах у него назойливо звенели москиты, и били гулкие удары моря, и стоял насмешливый шелест стрекоз и кузнечиков, а он клял себя за то, что молод, беден, необразован, и строил планы, как он скопит достаточно денег, чтобы купить любого треклятого француза; тогда она будет любить его одного и считаться только с ним, и пусть тогда она заводит себе хоть дюжину треклятых французских ухажеров. И он крепче стискивал кулаки и размашистей шагал по крылечку, бормоча:

– Так оно и будет, черт возьми.

Потом как-то вечером ему удалось застать ее одну. Француз уехал дневным поездом. Она, казалось, обрадовалась ему, но видно было, ее что-то заботит. Слишком много пудры на лице, и глаза припухшие и красные – неужели она плакала? Светила луна. Она положила руку ему на плечо.

– Мурхауз, пойдемте со мной на пляж, – сказала она. – Мне противно смотреть на этих старых наседок в качалках.

По дороге на пляж, проходя по выжженной лужайке, они встретили доктора Стрэнга.

– Что у вас произошло с Рошвиллэном, Анни? – спросил доктор. Он был рослый мужчина с высоким лбом. Губы у него были плотно сжаты и вид удрученный.

– Он получил письмо от матери… Она не разрешает.

– Что за чертовщина, да ведь он совершеннолетний?

– Папа, ты совсем не знаешь обычаев французской знати… Семейный совет не разрешает ему… Они могут взять под опеку все его состояние…

– Наплевать, хватит на вас на обоих… Ведь я ему говорил…

– А, замолчи, неужели ты… – И она вдруг расплакалась, как маленькая. Она отстранила Джонни и побежала назад в отель, оставив Джонни и доктора Стрэнга лицом к лицу на узкой дорожке. Тут только доктор Стрэнг заметил Джонни.

– Гм… прошу прощения, – буркнул он, проходя мимо Джонни, и большими шагами стал подниматься вверх к гостинице, предоставив Джонни одному гулять по пляжу и в одиночестве любоваться луной.

Но с этого дня Аннабел Мари каждый вечер гуляла с ним по пляжу, и он начал думать, что, может быть, она вовсе не так уж любила француза. Они уходили далеко за строившиеся коттеджи, разводили костер и сидели плечо к плечу, вглядываясь в пламя. Во время прогулок бывало, что руки их соприкасались; когда ей хотелось встать на ноги, он брал ее за обе руки и поднимал, и каждый раз ему хотелось притянуть ее к себе и поцеловать, и каждый раз не хватало духу. Как-то вечером было особенно жарко, и она вдруг предложила выкупаться.

– Но мы не захватили купальных костюмов.

– А вы что, никогда не купались без костюма? Гораздо приятнее… Какой забавный мальчик, даже при луне видно, как вы покраснели.

– Вы это серьезно?

– Совершенно серьезно.

Он отбежал в сторону, сорвал с себя платье и как можно скорее бросился в воду. Он не осмеливался смотреть, и только на миг мелькнули перед ним белые бедра и грудь и белая пена волны у ее ног. Одеваясь, он не мог решить, хотел ли бы он жениться на девушке, которая так вот купается с молодым человеком, совсем голая. Хотелось бы знать, не проделывала ли она того же с треклятым французом.

– А вы были похожи на мраморного фавна, – сказала она, когда он вернулся к костру, у которого она уже укладывала вокруг головы свои черные косы. У нее был полон рот шпилек, и она цедила слова сквозь зубы. – Только на очень робкого мраморного фавна… У меня волосы намокли.