2666

Я уже знал, что писать — бесполезно. Или что имеет смысл писать, только если автор готов написать шедевр. Большая часть писателей ошибаются или играют. Возможно, играть и ошибаться — одно и то же, две стороны одной монеты. На самом деле мы никогда не перестаем быть детьми, чудовищными детьми со струпьями, варикозом, опухолями и пятнами на коже, но в конце концов все равно детьми: мы продолжаем хвататься за жизнь, ибо мы и есть жизнь. Также можно сказать: мы — театр, мы — музыка. Таким образом, мало писателей отвергают писательство. Мы играем в бессмертных. Ошибаемся, оценивая собственные произведения и чужие — а с чужими уж и вовсе все туманно. Увидимся на присуждении Нобелевской премии, говорят писатели, словно желая сказать: увидимся в аду.

Однажды я посмотрел американский фильм про гангстеров. В одной из сцен детектив убивает злодея и прежде, чем выпустить последнюю пулю, говорит ему: увидимся в аду. Он играет. Детектив играет — и ошибается. Злодей, что смотрит на него и оскорбляет за секунду до смерти, тоже играет и ошибается, хотя его поле игры и поле ошибок сведены практически к абсолютному нулю — в следующей сцене он умрет. Режиссер фильма тоже играет. Сценарист — тоже. Увидимся на присуждении Нобеля. Мы вошли в историю. Немецкий народ нам за это благодарен. Героическое сражение будут помнить грядущие поколения. Бессмертная любовь. Имя, высеченное в граните. Время муз. Даже такая, настолько на первый взгляд невинная фраза: в эхе греческой прозы нет ничего, кроме игры и ошибок.

Игра и ошибка — это продажи и движитель писателей рангом пониже. Также это обещание их счастливого будущего. Лес, что растет с головокружительной скоростью, лес, которому никто не ставит границ, — даже Академии, наоборот, Академии как раз и занимаются тем, чтобы он разрастался без проблем, и предприниматели, и университеты (они только и делают, что умножают число бездельников), и государственные учреждения, и меценаты, и культурные ассоциации, и дамы, декламирующие поэзию, — все они способствуют тому, чтобы лес разрастался и скрывал то, что должен скрывать, все они способствуют тому, чтобы лес воспроизводил то, что должен воспроизводить, ибо это неизбежно — он будет расти, но никогда не откроет, что же воспроизводит, что же так покорно отражает.

Плагиат, скажете вы? Да, плагиат, в том смысле, что любое произведение рангом пониже, любое произведение, вышедшее из-под пера писателя рангом пониже, — это не что иное, как плагиат с любого шедевра. Есть, правда, маленькое отличие — тут мы говорим о разрешенном плагиате. Плагиат, скрывающий, что он лишь часть захламленной сцены, шарада, которая, возможно, приведет нас лишь к пустоте.

Одним словом: лучше всего — это иметь собственный опыт. Не скажу, что опыт невозможно стяжать, постоянно общаясь с книгами в библиотеке, но превыше всякой библиотеки — опыт. Опыт — отец науки — так обычно говорят. Когда я был молод и еще думал, что сделаю карьеру в литературном мире, я познакомился с великим писателем. Великим писателем, который, наверное, написал шедевр: впрочем, с моей точки зрения, все его вещи были шедеврами.

Я вам не назову его имя. Вам не нужно его знать, да и для истории это совершенно необязательно. Знайте лишь, что он был немец и однажды приехал в Кельн с лекциями. Естественно, я ходил на все три — он читал их в университете нашего города. На последней мне повезло сесть в первом ряду, и я стал — нет, не слушать его (на самом деле он повторял то, что говорил в первой и второй лекции) — а подробно разглядывать: его руки, к примеру, энергичные и костлявые, старческую, походящую на павлинью или как у ощипанного петуха шею, его слегка славянские скулы, бескровные губы, губы, проведи по которым ножом — ни капли крови не прольется, виски, серые, как штормящее море, а в особенности его глаза — глубокие и, при легком повороте головы, походящие на два бездонных туннеля, заброшенных и готовых обрушиться.

Естественно, после лекции его окружили лучшие люди города, и я не смог даже пожать ему руку и выразить свое восхищение. Прошло время. Этот писатель умер, а я, как логично предположить, продолжил читать и перечитывать его. Пришел день, когда я решил оставить писательство. Я его оставил. Никакой травмы, уверяю вас, только чувство освобождения. Между нами говоря, это как потерять девственность. Какое облегчение испытываешь, оставляя литературу, переставая писать и ограничиваясь лишь чтением!

А вот это уже другой разговор. Мы еще об этом поговорим, когда вы вернете мне машинку. Воспоминание о приезде этого великого писателя, тем не менее, жило в моей памяти. Тем временем я начал работать на фабрике по производству оптического инструмента. Я хорошо зарабатывал. Был холост, при деньгах, еженедельно ходил в кино, театры, на выставки, а кроме того, учил английский и французский, заходил в книжные, где покупал все книги, которые хотел.