2666

В эти три последующих месяца Райтер устроил все так, чтобы проводить бо`льшую часть времени вместе с Ингеборг. Доставал фрукты и овощи на черном рынке. Доставал книги. Готовил и убирался в мансарде, где они вместе жили. Читал книги по медицине, пытаясь найти средство вылечить девушку. Однажды утром в мансарде объявились две сестры и мать Ингеборг. Мать была немногословна и вела себя исключительно корректно, а вот сестры — одной было восемнадцать, а другой — шестнадцать — думали только о прогулках по самым интересным местам города. Однажды Райтер им сказал, что самое интересное место в Кельне — его мансарда, но сестры Ингеборг лишь рассмеялись. Райтер, который смеялся только тогда, когда Ингеборг находилась рядом, рассмеялся тоже. Однажды вечером он отвел их к себе на работу. Хильда (восемнадцатилетняя сестра) смотрела на роящихся в баре шлюх свысока, однако в тот же вечер ушла с двумя молодыми американскими лейтенантами и вернулась только поздним утром следующего дня; мать ее била тревогу и обвиняла Райтера — ты, мол, сводник.

С другой стороны, болезнь обострила либидо Ингеборг, но мансарда была маленькой, все спали в одной комнате, и Райтер, возвращавшийся с работы в пять или шесть утра, очень стеснялся, когда Ингеборг требовала, чтобы они занялись любовью. Когда он пытался объяснить, что мать непременно их услышит, она же не глухая, Ингеборг сердилась и говорила, что Райтер ее больше не хочет. Однажды вечером младшая сестра, Грета (та, которой было шестнадцать) увела Райтера прогуляться по разрушенным близлежащим кварталам и сказала, что сестру ее в Берлине осматривали несколько психиатров и неврологов, и все подтвердили диагноз: Ингеборг безумна.

Райтер оглядел ее: она походила на Ингеборг, но была полнее и выше. На самом деле Грета была такая высокая и мускулистая, что походила на метательницу копья.

— Наш отец был нацистом, — сказала сестра, — и Ингеборг тоже: в то время она тоже была нацисткой. Состояла в гитлерюгенде.

— Так что же, ты говоришь, она безумна?

— Да по ней смирительная рубашка плачет.

Через некоторое время Хильда сказала Райтеру, что Грета в него, похоже, влюбилась.

— Так что же, ты говоришь, Грета в меня влюблена?

— До безумия, — ответила Хильда, закатив глаза.

— Как интересно, — пробормотал Райтер.

Однажды на рассвете, прокравшись тихонечко в дом, чтобы не разбудить четырех женщин, что там спали, Райтер залез в постель и приник к горячему телу Ингеборг — и тут же понял, что у той температура; глаза его наполнились слезами и он почувствовал головокружение, но такое неспешное, что ощущение оказалось даже приятным.

Затем он заметил, что рука Ингеборг взялась за член и принялась ласкать его, а он своей рукой поднял ее рубашку до пояса и нашел ее клитор и стал, в свою очередь, ласкать ее, думая при этом о других вещах: о своем романе, который продвигался вперед, о морях Пруссии и реках России и о добродушных чудовищах, обитавших в морских глубинах у берегов Крыма, пока не почувствовал рядом со своей рукой руку Ингеборг, как она ввела два его пальца в вагину, а потом смазала этими пальцами анус и попросила, нет, приказала, чтобы он проник в нее, чтобы занялся с ней анальным сексом прямо сейчас, не откладывая ни секунды, и Райтер сделал это моментально и не думая о последствиях — а он прекрасно знал, как реагирует Ингеборг на анальный секс, — но той ночью он был безволен как сомнамбула, не способный ничего предвидеть, думал только о настоящем мгновении, и так, пока они трахались, а Ингеборг стонала, он увидел, как из угла поднялась не тень, а пара кошачьих глаз, и глаза эти поднялись и так и остались плавать в темноте. А затем еще пара глаз поднялась и тоже повисла в полутьме, и он услышал, как Ингеборг хрипловатым голосом приказывала глазам закрыться, и тогда Райтер заметил, что тело его женщины покрыто испариной, и у него тоже выступила испарина, и он подумал, что это хорошо, температура падает, и закрыл глаза, и продолжил ласкать левой рукой клитор Ингеборг, и когда снова открыл глаза, он увидел пять пар кошачьих глаз, плавающих в темноте, и это показалось ему недвусмысленным указанием на то, что он спит и видит сон, ибо три пары глаз (сестры и матери Ингеборг) еще как-то укладывались в логику реальности, но пять глаз — нет, это какое-то нарушение пространственно-временного континуума; если только, конечно, каждая сестра не привела ночью в постель любовника, что также не укладывалось у него в голове и не могло и не должно было случиться.