2666

На это Райтер уже не знал, что ответить, отчасти потому, что уже засыпал; погружаясь в дрему, он успел услышать только голос Целлера, который говорил: война есть война, и надо забыть — все, все, все… На самом деле Целлер держался с поразительным спокойствием. С другой стороны, спокойствие это нарушалось, когда появлялись новые пленные или когда возвращались люди, которые допрашивали пленных в бараках. Через три месяца очередь дошла до тех, чьи фамилии начинались на Р и С, и Райтеру удалось поговорить с солдатами и какими-то парнями в штатском, которые вежливо попросили его повернуться лицом и в профиль, а потом вытащили из плотно набитой папки две фотографии. Затем один из штатских спросил, что он делал во время войны, и Райтеру пришлось рассказать им, что он находился в составе 79-й дивизии сначала в Румынии, а потом в России, где был ранен несколько раз.

Солдаты и люди в штатском захотели посмотреть на шрамы от ран, и ему пришлось раздеться и показать их. Один из штатских, разговаривавший по-немецки с берлинским акцентом, спросил, хорошо ли его кормят в лагере. Райтер ответил, что еда отличная, и, когда тот, что задавал вопрос, перевел остальным ответ, все засмеялись.

— Тебе нравится американская еда? — спросил один из солдат.

Штатский перевел вопрос, и Райтер ответил:

— Американское мясо — лучшее мясо в мире.

Все снова засмеялись.

— Ты прав, — отозвался солдат. — Вот только ешь ты не американское мясо, а жратву для собак.

В этот раз все захохотали так, что переводчик (который предпочел не переводить ответ) и несколько солдат упали на пол. Черный солдат тут же подошел к двери с озабоченным лицом и спросил, есть ли проблемы с пленным. Ему приказали закрыть дверь и валить отсюда: мол, никаких проблем, просто анекдоты рассказываем. Затем один из них вытащил пачку сигарет и предложил одну Райтеру. Я ее позже выкурю, ответил Райтер и заложил сигарету за ухо. Потом вдруг все посерьезнели и принялись записывать сообщаемые Райтером данные: год и место рождения, имена родителей, их адрес, и еще адреса по меньшей мере двух родственников или друзей, ну и так далее.

Той ночью Целлер спросил его, что случилось в допросной, и Райтер все ему рассказал. Тебя спросили, в каком году и месяце ты начал служить в армии? Да. Спросили, где находился вербовочный пункт? Да. Спросили, в какой дивизии служил? Да. Фотографии были? Да. Ты их видел? Нет. Когда Целлер закончил свой личный допрос, он закрыл лицо одеялом и вроде как уснул, но через некоторое время Райтер услышал, как тот что-то шамкает в темноте.

В следующий раз, аккурат через неделю, в лагерь приехали только два дознавателя, но ни допросов, ни очередей на них не было. Они построили пленных, и черные солдаты ходили вдоль рядов и отделили от общей массы где-то десять человек, отвели их к двум фургонам, надели наручники и запихали в кабину. Начальник лагеря сказал, что этих пленных подозревают в совершении военных преступлений, а затем приказал разойтись и жить, как прежде жили. Когда через неделю приехали допросчики, занимавшиеся уже следующими по алфавиту буквами, Целлер, в ожидании своей буквы Ц, серьезно разнервничался. Он по-прежнему говорил тихо, вот только речь и ее манера поменялись: слова у него словно выплескивались изо рта, а ночное бормотание стало неудержимым. Говорил он быстро, словно бы что-то толкало его, и это что-то он не мог контролировать и едва ли понимал. Целлер облокачивался и тянул шею к Райтеру, и принимался шептать и стонать, и воображать какие-то величественные сцены, составляющие некую хаотическую картину нагроможденных друг на друга темных ведер.

А вот днем все менялось, и Целлер вновь излучал достоинство и виделся образцом приличия, и, хотя он не общался ни с кем, кроме как со своими старыми товарищами по ополчению, все его уважали и считали очень достойным человеком. А вот Райтеру, вынужденному терпеть его ночные разглагольствования, казалось, что за приличным фасадом Целлер самоуничтожается, словно бы внутри у него развернулась бесконечная война между двумя противоположными началами. Какими? Райтер не знал, он только чувствовал, что оба они укоренены в одном — в безумии. Однажды ночью Целлер сказал, что его зовут не Целлер, а Саммер, и потому, по здравом размышлении, он не обязан представать перед алфавитными дознавателями в следующий раз.

Той ночью Райтер не мог уснуть, а свет полной луны просеивался сквозь брезент палатки, словно кипящий кофе через фильтр из носка.

— Меня зовут Лео Саммер, кое-что из того, что я тебе рассказал, — правда, а кое-что — нет, — заявил фальшивый Целлер, ворочаясь на койке так, словно у него все тело чесалось. — Как, знакомо тебе мое имя?

— Нет, — ответил Райтер.