2666

Иногда, оставаясь один на один с собой, и чаще, оставаясь один перед зеркалом, бедняга Иванов щипал себя: мол, не сплю ли я, не может быть, чтобы все это со мной происходило. Но, действительно, все это происходило с ним и было явью — по крайней мере, внешне. Над Ивановым уже собирались черные тучи, но он чувствовал лишь долгожданный ветерок, пахучий бриз, сдувающий с лица память о стольких унижениях и страхах.

Чего же боялся Иванов? — спрашивал себя Анский в своих тетрадях. Не физической же опасности — как старый большевик, тот много раз оказывался в шаге от ареста, тюрьмы и ссылки, и, хотя нельзя сказать, что Иванов был храбрецом, так же нельзя сказать, не погрешив против истины, что он был трусом — нет, он был человеком неробкого десятка. Иванов боялся другого, и источник его страха крылся в литературе. То есть он боялся, как боится бо`льшая часть граждан, которые в один прекрасный день (а может, и непрекрасный) решают посвятить значительную часть жизни писанию и в особенности писательству. Они боятся написать плохо. Боятся, что публике не понравится. Но более всего — написать плохо. Боятся, что их старания и труды канут в забвение. Боятся шагнуть и не оставить следа. Боятся природных стихий и игры случая, что стирают недостаточно глубокие следы. Боятся, что сядут ужинать в одиночестве, останутся незамеченными. Боятся, что их не оценят. Боятся провала и издевательской критики. Но прежде всего — боятся написать плохо. Боятся, что попадут — навсегда! — в ад для плохих писателей. Иррациональные страхи — так думал Анский, потому что боящиеся закрывались от своих страхов видимостями. Что же это получалось? Что рай для хороших писателей, с точки зрения плохих, населен видимостями? Что хорошее произведение (или замечательное) или нет, все зависит от видимостей? Видимости, что менялись, естественно, от страны к стране и от времени к времени, но все равно оставались — чем? — видимостью, тем, что кажется, а не является, поверхностью без глубины, чистой воды жестом без смысла, жестом, искаженным волей, волосами, глазами и губами Толстого, верстами, что Толстой проехал верхом, и женщинами, что он дефлорировал на ковре, закопченном огнем видимостей.

Так или иначе, но тучи уже сгущались над головой Иванова, хотя он об этом совсем не догадывался, ибо Иванов на данном этапе своей жизни видел только Иванова; это повлекло за собой преуморительнейший случай во время встречи с двумя юношами из «Литературной газеты», которые, помимо других, задали ему следующие вопросы.

Юные комсомольцы: Почему, как вы считаете, вы пишете свое первое крупное произведение, которое снискало благосклонность рабоче-крестьянских масс, в возрасте практически шестидесяти лет? Сколько лет вам понадобилось, чтобы придумать сюжет «Заката»? Как вы считаете, этим романом вы обязаны своей зрелости?

Ефрем Иванов: Мне только пятьдесят девять лет. У меня еще есть время до шестидесяти. И мне хотелось бы напомнить, что Сервантес написал «Дон Кихота» примерно в моем возрасте.

Юные комсомольцы: Полагаете ли вы, что ваш роман — это «Дон Кихот» научно-фантастического советского романа?

Ефрем Иванов: Без сомнения, отчасти так и есть.

Так что Иванов воображал себя Сервантесом фантастической литературы. Ему мерещились тучи в форме гильотины, тучи в форме выстрела в голову — но на самом деле он видел только себя: вот он мчит верхом по степям литературной славы, сопровождаемый загадочным и крайне полезным Санчо.

Опасность, опасность, предостерегали мужики, опасность, опасность, предостерегали кулаки, опасность, опасность, предостерегали подписавшие «Декларацию 46», опасность, опасность, предостерегали мертвые священники, опасность, опасность, говорила Инесса Арманд, но Иванов никогда не отличался ни хорошим слухом, ни хорошим нюхом на близящиеся тучи и наплывающие грозы, и, поработав журналистом и лектором — совершенно посредственным — он снискал немалый успех: ведь от него, по сути, и требовалось быть посредственным; и он снова засел в своей московской комнате и обложился стопками бумаги, и поменял ленту на пишущей машинке, а потом стал искать Анского — ибо хотел вручить своему редактору не позднее четырех месяцев новый роман.