2666

Месяц спустя Анский вступил в партию. Крестными стали Иванов и его старинная любовница Маргарита Афанасьева, биолог, работавшая в одном из московских институтов. В бумагах Анского день этот сравнивается со свадьбой. Событие отметили в писательском ресторане, а потом пошли шататься по московским злачным местам; Афанасьеву пришлось тащить чуть ли не волоком: она пила как лошадь и тем вечером пребывала в опасной близости от алкогольной комы. В одном из шалманов, пока Иванов и двое писателей орали песни о погибшей любви, о взглядах, с которыми уже не встретиться, и о ласковых речах, которые уже не услышишь, Афанасьева вдруг пробудилась и вцепилась своей ручонкой в брюки Анского, прихватив член и яички.

— Ты теперь коммунист, — сказала она, не глядя ему в глаза, взгляд ее был устремлен в какое-то неопределенное место между пупком и шеей, — они у тебя должны стальные быть.

— Серьезно? — удивился Анский.

— Ты со мной шутки-то не шути, — сообщил ему заплетающийся голос Афанасьевой. — Я тебя-то сразу раскусила. С первого взгляда поняла, кто ты такой.

— И кто же я?

— Молокосос-еврейчик, что путает реальность со своими желаниями.

— Реальность, — пробормотал Анский, — иногда бывает чистым желанием.

Афанасьева рассмеялась:

— Как это понимать?

— Не отводя глаз от огня, товарищ, — пробормотал Анский. — Ты вот посмотри, посмотри на некоторых людей.

— На каких? — спросила Афанасьева.

— На больных. Больных туберкулезом, к примеру. Для их врачей они просто умирают — и с этим не поспоришь. Но вот для туберкулезников, особенно некоторыми вечерами, длинными закатами, желание — это действительность и наоборот. Или вот, к примеру, возьмем импотентов.

— Какого вида импотентов? — спросила Афанасьева, не отпуская гениталии Анского.

— Ну этого, сексуального вида, естественно.

— Ах вот оно что! — воскликнула Афанасьева и с горечью хихикнула.

— Импотенты страдают примерно так же, как туберкулезники, и у них все в порядке с желанием. Желанием, которое со временем не только подменяет собой реальность, но даже ее вытесняет.

— А ты как считаешь, — спросила Афанасьева, — мертвые испытывают сексуальное желание?

— Мертвые — нет, — сообщил Анский. — А вот живые мертвецы — да. Когда я служил в Сибири, познакомился с охотником, которому выдрали детородные органы.

— Детородные органы, — передразнила его Афанасьева.

— Пенис и яички. Он мочился через соломинку, сидя или стоя на коленях, как будто верхом сидел.

— Понятненько.

— Так вот, этот мужик, причем в возрасте уже, раз в неделю, наплевав на погоду, выходил в лес искать свой пенис и яички. Все думали, что он как-нибудь помрет в снежном завале, но мужик каждый раз возвращался в деревню, причем у него отлучки были по нескольку месяцев, так вот, он каждый раз возвращался все с теми же новостями — не нашел. Однажды он решил, что больше не будет за ними ходить. И сразу как-то постарел: ему было около пятидесяти, но он буквально за день так изменился, словно ему стукнуло восемьдесят. Мой отряд ушел из той деревни. Через четыре месяца мы снова оказались в тех краях и спросили: как там мужик без мужского достоинства? Нам ответили, что он женился и живет счастливо. Мы с товарищем захотели его проведать, так вот, он как раз готовил припасы, чтобы надолго уйти в лес. На вид ему было уже не восемьдесят, а пятьдесят. А может, ему и пятидесяти было не дать: в лице у него что-то такое было, в глазах, губах, скулах — ну не больше сорока мужику. Когда через два дня мы ушли, я подумал: видать, охотник сумел навязать свое желание действительности, которая, на свой лад, преобразилась — изменилось его окружение, деревня, ее жители, снег, пропавшие пенис и яички. И я представил, как он мочится на коленях, расставив ноги, а вокруг ледяная тайга, и он идет на север, навстречу белым пустыням и белым метелям, с полным рюкзаком силков и совершенно не сознавая то, что мы называем судьбой.

— Красивая байка. — Афанасьева убрала руку от гениталий. — Жаль только, я слишком стара и опытна, чтобы в нее поверить.

— А никто и не просит верить, — сказал Анский, — речь о том, чтобы понять и измениться.

С того времени жизни Анского и Иванова избрали — во всяком случае, внешне — другое русло.